Поездка в Полесье

Всходный Двожец¹, другими словами, бывший тереспольский вокзал, расположенный в завислянском предместье, на Праге², оживлён далеко не в той степени, как другие вокзалы польской столицы.

И здание здесь не такое парадное. И публика несколько проще. А подвижной состав – не те опрятные, новенькие вагоны, которые курсируют на главных линиях. Для «кресов»³ считается, видимо, вполне достаточным пускать в обращение весь старый, залежавшийся, полученный по наследству от русского правительства хлам.

Но поезд всё-таки переполнен.

Если от Вильны до Варшавы мне пришлось ехать в обществе легионеров и самого маршала Пилсудского⁴, который, как сейчас вспоминается, под клики восторженной толпы: «Иозеф иде!.. Виват!.. Маршалек⁵ иде!..» в ветхой шинельке, в неизменной польской шапочке, «матеювке», не снимаемой, как утверждают, со времени великой войны, сосредоточенный и задумчивый, с нахмуренными бровями, с круто опущенными усами, не отвечая на приветствия, прошёл мимо меня в двух шагах по перрону, – сейчас я еду в другой компании, в обществе резервистов, отбывающих четырехнедельный срок службы.

Это – молодые люди из польской Силезии, направляющиеся в гарнизоны Полесья.

Вот вам и территориальная система укомплектований, о необходимости введения которой в царской России, в своё время, так горячо писали и говорили специалисты либерального образа мыслей! Нет, видно, политические соображения заставляют и Речь Посполитую, до поры до времени, придерживаться старой, в военном отношении более надёжной системы, по которой молодые люди востока едут служить винтовке на запад, а молодые люди запада направляются на восток…

* * *

Семидневное пребывание в польской столице, с её блеском и гамом, с шумом, грохотом, буйным движением, с пёстрой, нарядной варшавской толпой, с помпезной встречей отважной француженки-амазонки, мадемуазель Ренэ Доранж, с торжественным военным парадом в день «Чуда над Вислой» – победы над докатившейся до самого Радимина большевицкою красною тучей – мало-помалу отходит на задний план.

– Щенсливе, щенсливе! – звучат напутственные восклицания провожающих, реют платочки, поезд медленно двигается и скачет на стрелках.

Варшава уже позади, но варшавские впечатления продолжают скользить перед глазами, переплетаясь в клубок, рассыпаясь на тысячи брызг, из которых вырастают отдельные сценки, картинки, яркий калейдоскоп…

В окно промелькнул Сулеювек – маленький полустанок и находящаяся рядом усадьба Пилсудского, поднесённая маршалу в качестве национального подарка. Укрывшийся за густыми деревьями, домик сулеювской усадьбы чуть виден.

А дальше следует одна станция за другой, ничем особым не примечательные, опрятные, наново отстроенные или отремонтированные, перевитые зелёным плющом, с обычной станционной толпой, буфетом, газетным киоском, с вооружёнными жандармами на перроне, при жёлтом аксельбанте на левом плече, с прогуливающимися и встречающими поезд дачницами и офицерами местного гарнизона, с суетящимися евреями, с окрестною шляхтой, в кунтушах⁶ и венгерках⁷, с гимназистами в национальных конфедератках⁸.

В окна мелькает один и тот же пейзаж, ещё не полесский, но преддверие к оному – картофельные поля, низкие лонки⁹, мелкий сосновый лесок, характерный пейзаж, выражающийся ещё более резко с каждой верстой пробегаемого пространства.

* * *

Но вот и Брест… Знаменитый Брест – Каинова печать на странице русской истории!..

Огромный вокзал, расширенный, перестроенный, когда-то видел под своими старыми сводами и товарища Троцкого, истерически лепетавшего новый, неслыханный лозунг – «не война и не мир!», и гремевшего тевтонскими шпорами, грозно стучавшего по столу кулаком, генерала Гофмана¹⁰.

Всё это уже отошло к области предания – и война, и «похабный» мир, и даже представители «высоких договаривающихся сторон».

«Иных уже нет, а те далече,

Как Саади некогда сказал»…

Здесь – «кресы», настоящие кресы.

Слышна русская речь, видны русские люди – крестьяне в русских одеждах, извозчики, бородатые русские батюшки, станционные сторожа в форменных «рогатывках»¹¹, старые русские люди, коверкающие польскую речь.

Русским духом тянет неудержимо.

Чувствуется близость исконной русской земли, границы благодатного чернозёмного края, из которого, как дуновение родимого ветра, плывут ароматы пшеничных полей, запах медвяных лугов, отдалённый благовест храмов…

– Брест-Литовск? – спрашиваю у сторожа.

– Так точно! – говорит сторож и почтительно козыряет. – Не Литовский, нонеча, ваше благородие, а Всходный…

И сторож ухмыляется лукавой улыбкой.

И ласково смотрит вслед слезящимися старческими глазами…

¹ Wschodni dworzec (польск.) – Восточный вокзал.

² Район Варшавы.

³ Кресы – польское название жителей территорий Западной Украины, Белоруссии и Литвы.

⁴ Пилсудский, Юзеф (1867 – 1935) – польский государственный и политический деятель, первый глава возрождённого польского государства. Маршал Польши.

⁵ Маршал (Marszałek, польск.). Одно из прозвищ Пилсудского.

⁶ Кунтуш – кафтан.

⁷ Венгерка – куртка.

⁸ Конфедератка – шапка с четырёхугольной тульей, чёрная или цветная.

⁹ Лонка – луг.

¹⁰ Гофман, Макс (1869 – 1927) – германский военный деятель, генерал-майор. Был фактически главой германской делегации во время мирных переговоров с советской Россией в Бресте.

¹¹ В Польше конфедератку (см. сноску 8) обычно называют «рогатывкой». Название происходит от характерных «рогов», образуемых углами тульи.

* * *

Дальше и дальше скачет полесский поезд, врезаясь в гущу болотных пространств, с зелёными лонками, с топями и трясинами, с диким полесским лесом.

Природа, словно нарочно, поставила здесь перед человеком неисчислимые препятствия, чтобы не смел покуситься он на её девственность, чтобы не захватал её целомудренную, свежую грудь своим жадным прикосновением.

Какой необъятный простор!..

Как манит эта изумрудная скатерть, на которой, подобно крупным зёрнам сапфира, разметались синие водоёмы!..

А вдали одинокие могучие сосны, уже в течение века, а может быть больше, стерегут этот благословенный покой!

Ни души человеческой, никаких признаков жизни, которая вся забилась в траву да в зелёный камыш, из которого, время от времени, подымаются стада диких уток и чертят, и кружат в вечереющем небе.

А потом – лес, тёмный, влажный полесский лес, раскинувшийся на сотни вёрст во все стороны, молчаливый и неподвижный, таящий великую думу, укрывающий под своими покровами великую звериную тайну косоглазых зайчишек, вепрей и коз, лис, волков и оленей, куниц, барсуков и настоящих хищников полесской тайги – таинственных рысей.

Огненный диск тонет в сизом тумане.

Веет вечернею свежестью, робко замигали первые звёзды, и вот уже обозначился семиглазый ковш Большой Медведицы, устремлённый одним краем на север.

Выплывает круглая, бледная, тоскующая луна.

В этот час лес просыпается и начинает жить особою фантастической жизнью, которую знает лишь тот, кто бродил когда-либо, с винтовкой в руках, по его потаённым дорожкам, прислушивался к голосам ночи и, затаив дыхание, как чудесной рапсодии, внимал крику лунной совы и уханью филина…

* * *

Вагон переполнен, и я сижу в новом обществе.

Это – студенты и молодые студентки из разных Луцков и Ковелей, из Здолбунова, Кременца, Сарн, жизнерадостная еврейская молодёжь, прокалённая солнцем Волыни, направляющаяся вкушать корень премудрости в знаменитой виленской семинарии.

В отделении третьего класса их сидит четверо и среди них – стройная, тоненькая красавица, точно ветхозаветная Суламифь, с матовым цветом лица, с большими, скромно опущенными глазами. И когда она лениво их приподымает, всё озаряется жгучим, опаляющим светом, и веселей становится на душе, и хочется приобщиться к оживлённой беседе и смеху.

Настроение портит величественная польская пани, которая окидывает молодёжь суровыми взорами и, время от времени, презрительно скосив рот, кидает:

– Проше не кшичать!

– Проше замыкать джви!

Вскоре старуха демонстративно приподымается и выходит…

Кто-то затягивает песню на древнем языке иврис¹. Два мужских голоса и один женский, мягкий, грудной женский голос, подхватывают мелодию и, в такт колёсной симфонии, льются неведомые, загадочные слова:

«Им эй ани ли,

Ми ли…»

Потом поются русские песни и песни малороссийские, весьма обширный репертуар, который мог бы оказать честь любому профессионалу:

«И шумыть, и гудыть,

Дрiбнi дождик иде –

А кто мэнэ, молоденьку,

Тай до дому доведэ?..»

Тихо опускается полесская ночь и кроет своим покрывалом потемневшие лонки, болотные топи и лес.

Тусклый свет фонаря озаряет усталые лица.

Умолкает беседа и песни.

Мало-помалу всё погружается в сон…

Тесно прижавшись друг к дружке, притихла весёлая молодёжь. Склонив головку на плечо соседа, держа его руку в своей руке, плотно сомкнув пушистые, как опахало, ресницы, улыбается в сновидениях черноокая девушка из Сарн.

«Люстиг ис дас цигайнер лебен,

фа-ри-я,

Мен дарф дем кёниг кайн цинз нихт гебен,

фа-ри-я!..»

¹ Диалект иврита.

* * *

Знаете ли вы Пинск?

Нет, вы не знаете Пинска, ибо тот деревянный, старый довоенный Пинск, который был сердцем Полесья и центром полесской лесоторговли, сгорел.

Сгорел, конечно, не весь, но что доступно было всепожирающему, очистительному огню – окраины с низенькими, совершенно вросшими в землю, точно полесские рыжики, облупленными домишками, сараи, склады, ветхие покосившиеся заборы и прочая деревянная рухлядь, обволакивавшая город со всех трёх сторон, исчезли бесследно.

В этом отношении, огненное крещение, происшедшее, как утверждают пинчане, от злонамеренного поджога, бесспорно, способствовало украшению города. Поджигатель не пожелал увековечить своё имя в истории, но весьма вероятно, это был тихий эстет…

Пинск изменился.

Он остался по-прежнему столицей и сердцем Полесья, но стал как-то моложе, свежее, скинул свой старый, вышедший из моды костюм, побрился, постригся, нацепил крахмальный воротничок. Пусть воротничок этот не из первосортного полотна, а просто бумажный, воротничок-монополь, он придаёт всё же внешности щеголеватый вид.

Что интересного в Пинске?

На что мимолётный взор случайно закинутого в сердце Полесья туриста обращает внимание?

Во-первых, в Пинске совсем недурной вокзал, с салоном первого класса, с газетным киоском, в котором можно получить решительно все газеты, с бойкой буфетчицей, которая в курсе всех городских новостей – кто приехал и кто уехал, каковы цены на бульбу, жито и лес, кто женился, кто разводится и кто собирается умирать.

Вокзал, само собой разумеется, с утра до глубокой ночи, наполнен разнокалиберной публикой, молодыми людьми обоего пола, жандармами и чинами местного гарнизона, полесскими помещиками, в кунтушах, с лихо закрученными подусниками, полесскими инженерами, полесскими коммерсантами и агентами лесных, конкурирующих между собою, фирм.

Всё это находится в беспокойном движении, перебивает друг друга, жестикулирует и кричит. Словом, хорошо известная, не меняющаяся ни при каких режимах, картина станционной жизни.

А у вокзала выстроился целый ряд меблирашек, достаточно паскудных, блистающих названиями всех столиц мира, широко распахивающих гостеприимные двери. Хозяева и хозяйки, в туфлях на босую ногу, стоят на пороге и зазывают проезжих гостей:

– Вельможны пане!..

– Проше уваги!..

– Отель першего клясу!..

– Сличне мешканье!..

Да, Пинск изменился, но тот же старый, знакомый патриархальный быт встречается на каждом шагу, выпирает из каждой щели…

* * *

В моём распоряжении скромная конура с кроватью и рукомойником, с портретом маршала Пилсудского на стене, с старым Лейзером Шнеерсоном на пороге.

Хозяин держит себя с солидным достоинством. Он учтив, но не разговорчив, и каждое слово, оброненное им с той же расчётливостью, как и серебряный злот, полно глубокого смысла и плотно ложиться в сознание. А на устах, обрамлённых кустарником седой бороды и усов, точно застыла сакраментальная фраза:

– Что есть Истина?

Через четверть часа, долгогривый полесский «дружкаж»¹, цокая, дёргая вожжами, нахлёстывая старую вислоухую «шкапу»², ползёт длиннейшей улицей, которая носит историческое название Проспекта Костюшки.

Это типичная улица провинциального городка с москательными лавками, «фризернями»³, колбасными, булочными и чайными, ведущая в центр города, не в географический центр, а в тот, достаточно живописно раскинувшийся на берегу Пины район, составляющий гордость каждого коренного пинчанина.

Здесь – пинский «Кремль», в некотором роде, пинский «Палэ-Рояль», головной мозг, сердце и желудок лесной столицы, замкнувшийся в камне построек и в булыжнике мостовых.

Посередине, видимый издалека, стоит в кирпичной ограде величественный костёл, свидетель, может быть, славных времён Ягеллонов, гетмана Богдана Хмельницкого, Гонты, Железняка, битвы под Берестечком.

Тут же, неподалёку, расположена усадьба католического архиепископа, пинские отели и конфексионы⁴, магазины парфюмерии и «Парижских Мод», кондитерская с оригинальным названием, что-то положительно вроде «Бонбон де Варсови», городской скверик и набережная Пины, усаженная липками и каштанами – место встреч молодых пинчан и пинчанок.

В каждом городе существует такой излюбленный уголок, располагающий к созерцанию и мечтательности…

* * *

Пина – несомненное украшение Пинска.

Пина не широка, всего каких-нибудь двадцать сажень. Она напоминает скорее канал, на котором стоят десятки землечерпалок и канонерок под польским флагом.

Со скамеек бульвара открывается вид на противоположный берег реки, не очень величественный и даже не поэтичный, низкий и топкий берег, представляющий до самого горизонта однообразную болотистую равнину.

Но зато весной всё это покрывается водой до самой Ясельды⁵, напоминая открытое море. Сообщение с Пинском поддерживается на особых полесских гондолах, на которых крестьяне подвозят зерно, масло, птицу и даже скот. И Пинск тогда может быть назван, без преувеличения, полесской Венецией…

Мягко ложатся краски закаты.

Догорающие лучи золотят тихую, сонную, лишённую всякого движения, воду.

Из тростников, время от времени, вылетают дикие утки и, совершив вечернюю прогулку, снова скрываются в камыше.

Медленно падает ночь.

Бульвар мало-помалу пустеет. Только отдельные пары, тесно прижавшись друг к дружке, продолжают сидеть на скамейках и шептать одни и те же, от сотворения мира, слова.

На судах речной эскадры вспыхивают огни.

Слышится монотонная полесская песня.

Загораются звёзды, и выплывает лунный челнок, такой печальный и бледный, словно таящий молчаливую муку.

От реки тянет вечернею свежестью, острой и влажной, несущей лихоманку, колтун и тряс, полесскою свежестью, запахом богуна, дурман-травы и лесов, замыкающих Пинск на многие сотни вёрст.

Эта точка, затерянная в бесконечном болотном пространстве, была тем пределом, до которого докатилась вражеская волна. Следующая станция – Парохонск, оставалась в русских руках, и следы зенитных батарей и окопов видны до сих пор.

Тихо колышутся тени воспоминаний.

Образы прошлого вырастают в сумраке полесской ночи…

И я возвращаюсь домой, в свой убогий приют, с узкой кроватью и рукомойником, с стоящею на пороге, с ключами в руках, фигурою старого Лейзера, с сакраментальною фразою на устах:

– Что есть Истина?

За ужином пью полесскую водку и беседую с молодым инженером, командированным на осушку пинских болот.

В сущности, мой собеседник пока ещё только студент-практикант. Но правила полесского тона обязывают величать его «паном инженером», на одну ступень выше, подобно тому, как, по этим же правилам, каждый пинский приготовишка называется «паном студентом».

Таковы традиции края…

А ночью просыпаюсь от холода и атаки назойливых насекомых – не клопов, а совершенно особых полесских сереньких тараканов, воскрешающих в памяти старинный куплет:

«Коль тараканов много,

В том доме благодать!..»

За дощатой перегородкой слышится шёпот…

Со станции доносится крик дежурного паровоза…

А в окне плывёт лунный челнок, заливающий комнату фантастическим светом полесской ночи…

¹ Извозчик.

² Шкапа – кляча.

³ Парикмахерские.

⁴ Конфекцион – магазин готового платья.

⁵ Река, левый приток Припяти.

Публикуется по: Юрий Галич. Волчий смех. Рига: «Грамату драугс», 1929. С. 108 – 118.