Зубатовщина (Фрагменты)

<…> Когда, по прибытии осенью 1902 года в Петербург, мною было приступлено к организации там легального рабочего движения через подручных мне московских деятелей, местная администрация очень ревниво отнеслась к этому начинанию и, зная, что в Москве рабочие были оставлены мною на руки духовной интеллигенции, настоятельно стала убеждать меня познакомиться с протежируемым ею отцом Георгием Гапоном, подавшим в градоначальство записку о желательности организации босяков. Странность темы не располагала меня ни к ознакомлению с запиской (так и оставшейся мною не прочитанной), ни к знакомству с автором. Тем не менее, меня с Гапоном всё-таки познакомили. Побеседовав со мною, он обычно кончал речь просьбою «дать ему почитать свеженькой нелегальщинки», в чём никогда отказа не имел. Из бесед я убеждался, что в политике он достаточно желторот, в рабочих делах совсем сырой человек, а о существовании литературы по профессиональному движению даже не слыхал. Я сдал его на попечение своему московскому помощнику (рабочему), с которым он затем не разлучался ни днём, ни ночью, ночуя у него в комнате и ведя образ жизни совсем аскетический, питаясь чёрным хлебом и маслинами. Тут выяснилось, что Гапон – вдовец, и у него есть дети, состоит студентом С.-Петербургской духовной академии, пользуется покровительством пожилых знатных дам, градоначальника, митрополита и близких последнему лиц. Каждое утро, вместе с моим московским приятелем, Гапон являлся ко мне на квартиру (перед моим уходом на службу) для выяснения, якобы, своих теоретических разногласий со спутником. Все мои слова он заносил в записную книжку, так что обратил даже внимание этим моих родных, но я не придавал сему обстоятельству никакого значения, полагая, что это даже к лучшему: скорее усвоить себе должные взгляды на дело. Однажды рабочие обратились ко мне с просьбой помочь деньгами «батюшке», так как, по их наблюдениям, он, видимо, сильно нуждался. Я завёл деликатно об этом речь с Гапоном и он не отказался от ежемесячного пособия в 100 рублей. Простота его поведения в отношении рабочих доходила порою до неприятного: устраивая, например, с рабочими катанье в лодках, они располагались с вином и закуской на траве, а затем начиналось пение, оканчивавшееся плясом, в котором, подобрав полы подрясника, особо отличался, со свойственной ему живостью и энергией, отец Гапон. Но рабочих очень подкупала такая его простота. Хлопоты по организации чайной-клуба, знакомства с рабочими и прочие мелкие дела шли своим порядком, причём знакомства Гапона в охранных сферах расширялись, – и он становился там своим человеком. Когда после горячей ссоры с В. К. Плеве в августе 1903 года мне пришлось, не по своей воле, оставить Петербург, Гапон был в числе немногих смельчаков, решивших приехать на вокзал, чтобы проводить меня. При сдаче мною должности тому лицу, которое навязало мне знакомство с Гапоном, оказался такой казус: просматривая оправдательные денежные документы, оно увидело запись: «Гапону – 100 рублей», и очень взволновалось, так как само платило ему столько же [1]. Впоследствии это лицо мне признавалось, что, будучи вынужденно давать градоначальнику подробные сведения о моих начинаниях в С.-Петербурге по рабочему вопросу и опасаясь быть назойливым в отношении меня своими расспросами, оно приставило ко мне, в качестве агента, Гапона, которому и платило за такое осведомление 100 рублей в месяц. Такова была начальная карьера героя 9-го января.

В Москве, с конца августа до половины ноября 1903 года, я имел от него два письма следующего содержания:

№ I. (Копия)

«Глубокоуважаемый и незабвенный Сергей Васильевич!

Как Вы поживаете? Что поделываете?

Тяжело без Вас. Не с кем по душе поговорить о деле. Поддержки делу почти ниоткуда. Приходится самим работать, не покладая рук. Работа, беспристрастно говоря, ладится. Кружок уже разросся до 25 человек. Чайная-клуб функционирует, хотя не так хорошо, как бы следовало (ещё не устроена, специальных на это средств нет).

Теперь вопрос большой важности – о легализации (так или иначе) чайных-клубов. Г-н Смирнов ухватился за нас, но мы пока держимся выжидательной политики – хочется как можно более гарантировать свою автономию, самостоятельность. Г-н градоначальник очень интересуется чайной-клубом, и послезавтра мне предстоит делать ему доклад о нашем деле. Кажется, придётся делать доклад и директору департамента полиции Лопухину.

Вас, своего учителя, не забываем – помним. И недавно, в одном из кружковых собраний, когда был поднят вопрос о Вас, – смело, удивительно смело и горячо вступили за Вас и Вашу идею. Впечатление получилось очень хорошее, одним словом – не скрываем, что идея своеобразного рабочего движения – Ваша идея, но подчёркиваем, что теперь связь с полицией порвана (так оно на самом деле и есть), что наше дело правое, открытое, что полиция только может контролировать нас, но не держать на привязи. Между прочим, вступил в кружок и г-н Ушаков… Что касается меня, то я совершенно, слава Богу, расстался с несимпатичной для меня академией. Получил кандидата (учёная степень) богословия и хожу с кандидатским значком на груди [2]. Повторяю, скучно без Вас. Не теряю надежды Вас видеть; как только соберусь с деньжонками, непременно приеду к Вам. Вас же все с благодарностью вспоминают. Верьте, Сергей Васильевич, что хорошая память о Вас у всех, кто имел счастье Вас узнать, никогда не умрёт в сердцах их».

№ 2.

«Глубокоуважаемый и незабвенный Сергей Васильевич,

Соскучился по Вас я сильно; но выехать в Москву и повидать лично Вас – никак нельзя. Оказывается, справедлива пословица: «Человек предполагает, а Бог располагает».

Дело в чайной-клубе подвигается медленно, но, кажется, поступательно и твёрдо. Уже есть свой хор из рабочих, так что на предполагаемых молебне (19-го) и панихиде (20 октября) в состоянии будет петь. Музыкальный кружок в зародыше, но уже нашёлся надёжный учитель и руководитель, бескорыстно несущий свой труд. По отчёту последней ревизионной комиссии оказалось, что у нас, несмотря на довольно большие расходы по оборудованию чайной, в остатке чистых 213 рублей. 100 рублей из них положили в сберегательную кассу, что и составляет зародыш основного капитала проектируемой кассы взаимопомощи, а 113 рублей составляют оборотный капитал для развития дела в клубе. Кружок возрос до 30-ти с лишком человек. На днях лично подал доклад г-ну градоначальнику о нашем деле (сам он попросил), а через Василия Сергеевича (секретаря директора департамента) доклад и г. Лопухину. Когда увидимся, то я Вам доклад вручу. (К сожалению, он составлен поспешно). Г. Смирнов (председ. Общ. Трезв.) хочет принять нас к себе, но у нас мелькнула надежда быть самостоятельным в некотором роде обществом. Мой адрес: Васильевский Остров, Большой проспект, Покровская Община».

Из содержания этих писем видно стремление Гапона быть самостоятельным и оригинальным: «подчёркиваем, что теперь связь с полицией порвана (так оно на самом деле и есть), что наше дело правое, открытое, что полиция только может контролировать нас, но не держать на привязи». Как же, думалось мне, «связь с полицией порвана», когда он делает доклады градоначальнику и директору департамента полиции? Взгляд Гапона на роль администрации в рабочем деле так же, по моим понятиям, являлся очень опасной ересью. Рабочие не в силах быть самостоятельными: они сейчас же попадают под чужое влияние. За сношения с социал-демократами их сильно карают; учёная буржуазия их боится, так как администрация косо смотрит на её сношения с ними; что же остаётся им делать? Единственный для них путь – это организоваться и идти об руку с администрацией, под руководством которой со временем они могут заполучить повсюду ходы для самостоятельного устройства своих дел. Таково положение вещей. И в том, чтобы быть с администрацией в связи, нет для рабочих ничего постыдного: ведаются же с ней предприниматели и не чувствуют себя от этого в убытке. Ложное чувство стыда навеяно здесь, несомненно, их радикальными традициями, и с ними надо было покончить в первую же голову, раз брались ставить рабочее движение легально. Вместо этого Гапон, с непонятной санкцией власти, принимает на себя официально, по уставу, роль какого-то потустороннего опекуна и благодетеля рабочих и, проповедуя рабочим о независимости от полиции, потихоньку от них бегает к последней с докладами. Получалась ложная и отвратительная постановка всего дела: власть стояла в стороне от рабочего дела и оказалась (как и рабочая масса) целиком в руках Гапона.

Когда с такими замашками Гапон появился в 1904 году в Москве и, шныряя среди рабочих по портерным, старался завербовать себе там последователей, московская власть попросила его убраться из города. Настолько остро чувствовалась Москвой вся фальшь постановки дела у Гапона.

Последний в письмах своих жалуется: «не с кем по душе поговорить о деле. Поддержки делу почти ниоткуда». Это значит, что, сдав рабочее дело на руки Гапону и сделав его тем самым лицом ответственным, местная власть считала, что ею все меры приняты, что дело рабочих не её непосредственное дело и… почила на лаврах. Гапон же, отдалив от рабочих власть в интересах личного тщеславия, лишился опоры при нападениях на его рабочих со стороны предпринимателей. Когда стряслась такая беда, и власть, приученная им в подобных случаях к индифферентизму, реагировала на его домогательства о помощи очень слабо, он ударился в крайность, и в ужасном сознании полного своего бессилия помочь доверившимся ему рабочим, поднял, с одной стороны, агитацию за непосредственное обращение к монарху, смутив тем и перепугав монархистов, а с другой начал заигрывать с оппозицией и революционерами. Скверная постановка дела, естественно, привела к таким же результатам.

Итак, не будучи моим искренним сторонником, Гапон не мог быть моим естественным продолжателем; а извращение московской системы не могло быть её логическим завершением.