Мгновения с Юлианом Семеновым. Часть 5. Праздник, который всегда с тобой

Мы приступили к съемкам цикла передач о писателе Юлиане Семенове – «Жить в своем времени». Редакция литературно-художественных программ Крымского телевидения многие годы вела рубрику, рассказывающую о знаменитых земляках-литераторах, мастерах искусств. Вот и Юлиан Семенович, официально прописанный на крымской земле, попал в эту когорту «крымчан».

– Мотор!

Пошла запись. Улыбнувшись, подковыриваю интервьюируемого:

– Вы удостоились чести называться «местным автором»!..

Семенов серьезно отвечает:

– Да, я стал «местным» – жителем Крыма, и этим очень горжусь. Крым для меня оказался поразительным краем…

Потом мы сделаем эту фразу эпиграфом к каждой передаче цикла о новой таврической знаменитости. Мы – это я, ведущий и автор сценария, редактор Света Рыжкова, режиссер Римма Шакун.

Наша съемочная группа с утра ввалилась в мухалатское «бунгало» писателя, в тесных его комнатушках начали расставлять камеры, прожектора, подсветки, протягивать кабели, устанавливать микрофоны.

В этой заварухе «нормального сумасшедшего дома ТВ» был единственный человек, который сидел спокойно и, казалось, не имел никакого отношения к происходящему.

Он только спросил:

– Сколько у меня времени?

– Полагаю, не менее получаса.

– Тогда я еще поработаю, – Юлиан Семенович вынул малюсенькую пишущую машинку (она у него во внутреннем кармане куртки помещалась!), сел за стол и, как ни в чем не бывало, продолжал стучать.

Теле-«банда» оккупировала дачу в десять – Семенов уже работал, как обычно, с шести утра. Над головой передавали осветительные приборы и стойки, протягивали под ногами жгуты проводов, а он стучал по клавиатуре, практически не останавливаясь, без раздумий. Менял лист за листом, а заодно и сигареты. Такое впечатление, что печатает по памяти стихи, пожизненно выученные наизусть.

Не знай я его в обычные, не съемочные дни, наверняка закралась бы мысль, что в демонстративном «публичном одиночестве» есть элемент позерства. Но это явно не так, точнее – вовсе не так: Юлиан обладал фантастической силой воли, невероятной способностью сосредоточиться в любой обстановке, мгновенно переключиться с бытовых проблем на увлекательное волшебство сочинительства.

С одной стороны – железная внутренняя дисциплина, он не хотел терять ни минуты жизни, словно чуял, что ее отпущено не так уж много. «Ни дня без строчки» – конечно же, про него. Но с другой стороны – Юлиан никогда не был рабом листа бумаги, ему не приходилось «приковывать» себя к письменному столу. Работа являлась главной радостью его жизни, главным наслаждением и упоением. Все остальное – женщины, лыжи, походы в горы, выпивка, посиделки с друзьями – все это второстепенно, виньетки, без которых в принципе можно обойтись.

Я задаю ему вопрос:

– Вот Виктор Гюго постриг полголовы, сбрил полбороды и выбросил ножницы в окно – таким образом запер себя дома, чтоб закончить роман. С вами подобные акты «самоистязания» случаются?

Он усмехнулся:

– Это совершенно исключено. Во-первых, сбривать нечего. А во-вторых, мой мазохизм – обратного свойства: заставить себя не писать.

Воистину, Семенов был счастливейшим трудоголиком!

Завершая одну из наших телевизионных бесед (тогда он только-только прилетел из Никарагуа), писатель сказал:

– И каждый раз во время всех моих путешествий я мечтаю об одном: поскорее вернуться к себе в деревню, в Мухалатку. День – выспаться, второй день – побродить по горам, третий – открыть пишущую машинку, вставить лист бумаги – и начать работать!

И разгоралось головокружительное, тихое и радостное безумие сочинительства. Рождался мир, в котором писатель был Богом, Титаном и Дьяволом. Мир придумок и реальных фактов, настолько сплавленных друг с другом, что сам автор с трудом отличал, где документ, а где его собственный домысел.

У него была феноменальная, фотографическая память. Однажды, вытащив из каретки очередной отпечатанный листок, он протянул его мне, попросив «быстренько вычитать», особенно знаки препинания. Юлиан знал за собой «грех»: страшно перебарщивал с тире, порой неоправданно заменяя «многозначительной» черточкой «пошлые» запятые.

Смотрю, чуть не на четверть страницы цитата… из Ленина, со ссылкой на номер тома, страницу.

На всякий случай окинул взглядом комнату: в ней практически не было книг. А уж собрания сочинений «вождя мирового пролетариата» и подавно. Я знал, что вся библиотека и справочная литература у Юлиана в Москве, в квартире по улице Серожоглова 2, где однажды довелось побывать. Выходит, и этот абзац он настучал по памяти?

– Юлиан Семенович, тут цитата – надо бы сверить.

– С ней все в порядке – я перед отъездом в деревню выудил фразу из тома переписки.

И это правда: цитату можно было не сверять, раз Семенов ее «сфотографировал» своей нечеловеческой памятью!

Он штудировал, перелопачивал огромное количество материалов прежде, чем засесть за машинку и безостановочно, «наизусть» списывать на бумагу то, что до мельчайших подробностей, до витиевато расставленных слов на время хранил в голове.

При всем «разгуле» фантазии, Юлиан поражал порой прямо-таки бухгалтерской дотошностью. Впрочем, ощутимая вещность детали, невыдуманная историческая точность, вероятнее всего, являлись для него вдохновенным раздражителем, своеобразным писательским допингом. Какой нынешний детективщик будет напрягать себя, например, поиском истинного номера телефона рейхсканцелярии Гитлера? А Семенов не засел за письменный стол, пока с невероятными сложностями не раздобыл этот номер, как, кстати, и прямые телефоны Геббельса, Бормана, Гиммлера. Он скрупулезно изучал семейные истории фашистских бонз, их амурные приключения, мелкие слабости, азартные пристрастия, накапливая «фактаж», единственно способный превратить мир писательской фантазии в чуть ли не кинохроникерскую правду.

Юлиан Семенов любил повторять: «Культура – это то, что остается после того, как мы забудем все, что учили». Он был человеком высочайшей культуры, невероятной начитанности и образованности. Кругозор его познаний и интересов поражал: Рафаэль и Нико Пиросманашвили, Данте и Рильке, секреты тибетской медицины и теорема Ферми, рок-музыка и концерты опального в ту пору Ростроповича, история испанской инквизиции и дворцовый церемониал китайских императоров, загадки морских пиратов, учение академика Вернадского про ноосферу Земли, тайна свитков Мертвого моря, судьба Байкала…

При жизни Семенова отношение к нему рафинированной критики и литературных снобов было, мягко говоря, высокомерным. В принципе, детектив, как жанр беллетристики, не очень-то и признавался ими. Сегодня, когда «чес» госпожи Марининой и иже с ней заполонил книжные прилавки и библиотечные полки, когда смотришь фильмы, где не пахнет ни характерами, ни логикой поступков, ни серьезной психологией, ни элементарной писательской культурой, – понимаешь, что детективы Семенова – настоящий кладезь ума, литературного вкуса, энциклопедических знаний, элегантности стиля, документальной достоверности и вдохновенного полета фантазии. Да он просто Лев Толстой детективного жанра по сравнению с новомодными авторами!

А у него на самом деле был высокий писательский дар: и психолога, и портретиста, и знатока быта, и мастера авантюрного сюжета, наконец, утонченного стилиста. Слог раннего Семенова прозрачен и классически точен, как лермонтовская «Тамань». Его первые северные рассказы, мало знакомые читателю, – тому ярчайшее свидетельство.

Сочинением детективов он увлекся очень рано – лет в восемнадцать. До конца дней любимейшей книгой Юлиана оставался роман Алексея Толстого «Гиперболоид инженера Гарина». Екатерина Сергеевна вспоминает, что перед смертью он просил почитать вслух что-нибудь из Пушкина или… «Гиперболоид».

Семенов всегда вступал в «драку», когда кто-то начинал делить литераторов и вообще литературу на «высокую» и «низкую». Как в музыке – на «легкую» и «серьезную». Однажды в полемическом запале прочитал перед камерой целый «Краткий курс истории детектива».

– Кто родоначальник нашего жанра на Западе? Эдгар По – выдающийся писатель-психолог и гениальный американский поэт! Ему принадлежит одно из самых знаменитых стихотворений мировой лирики – «Ворон», и одновременно – эталонный детектив «Убийство на улице Морг». Или возьмем легендарного Александра Дюма. Разве его романы – не детективы? С другой стороны, классик жанра Конан Дойл породил не только Шерлока Холмса, но и великолепные поэтические циклы. А в русской литературе? Великий Федор Достоевский и есть главный «детективщик» отечественной литературы! Что такое его «Братья Карамазовы», «Преступление и наказание» как не самые настоящие психологические детективы?!..

А ведь, по сути, он прав. То, что мы называем «детективом», родилось под пером выдающихся писателей. И зачинатель жанра, пожалуй, даже не Эдгар По со своим шевалье Дюпеном, расследующим убийства на улице Морг, а гениальный немецкий романтик, прозаик, художник-живописец и композитор Теодор Амадей Гофман, сочинивший фантастическую сказку «Крошка Цахес» и очаровательную оперу «Ундина». Это он, задолго до Агаты Кристи, придумал первую женщину-сыщика – мадмуазель Скюдери, которая охотится за страшным убийцей-маньяком, терроризирующим Париж. В том же ряду стоят и авантюрные романы француза Эжена Сю «Агасфер», «Вечный жид», наконец – «Парижские тайны». Под явным влиянием последнего сочинения в середине XIX века беллетрист Всеволод Крестовский написал свои «Петербургские трущобы», пожалуй, первый удачный детективно-приключенческий роман в русской литературе. Недавно его вполне прилично экранизировали, дав телесериалу название «Петербургские тайны».

В начале ХХ столетия поэт-модернист Михаил Кузмин, один из оригинальнейших стихотворцев «серебряного века», даже сочинил рифмованную балладу-детектив «Лазарь»! До революции в России модны были истории русского сыщика Путилина и полицейско-уголовные репортажи Гиляровского.

К сожалению, после «Гиперболоида инженера Гарина» Алексея Толстого ничего знаменательного в области детективного жанра советская литература не породила. Ну, может, кроме знаменитой приключенческой ленты немого кино «Красные дьяволята» и «Сумки дипкурьера» выдающегося режиссера Александра Довженко. Отменно работал в детективном жанре украинский писатель-эмигрант Владимир Винниченко, но его книги, естественно, никто не читал в Союзе.

В то же время в зарубежной литературе традиции Конан Дойла, Гильберта Честертона и Эмиля Габорио успешно продолжали Агата Кристи, Рэкс Стаут, американец Дешил Хэммет, создатель первых триллеров, потом француз Жорж Сименон и японец Мацумото Сэйте. С мастером из Страны восходящего солнца в психологический детектив вошли социально-политические мотивы.

В СССР самым знаменитым творением популярного в народе жанра стал послевоенный кинобоевик «Подвиг разведчика», снятый на Киевской студии режиссером Борисом Барнетом в 1947 году с незабываемым Павлом Кадочниковым в главной роли. Наивный, помпезно-героический фильм с ужасающе глупыми немцами и дубовыми, всепобеждающими советскими патриотами, похожими на тот самый «славянский шкаф», который из пароля разведчика Алексея Федотова (он же Генрих Эккерт) давно превратился для советских людей в веселую анекдотическую присказку.

Были, конечно, в послевоенные годы и неплохие детективные повести, как, например, «Дипломатическая тайна» Льва Никулина или «Испытательный срок» Павла Нилина. Пользовались популярностью приключенческие романы Аркадия Адамова. Но лишь после смерти Сталина появилось первое серьезное произведение, где отрицательные персонажи выглядели не круглыми дураками, а достойными противниками, где русский разведчик представал не в виде ходульной схемы, а личностью, с тонким нутром, человеческими чувствами и даже «неправильной» любовью.

Я имею в виду детектив Юрия Дольд-Михайлика «И один в поле воин». Роман зачитывали до дыр, вскоре переписали его для сцены. Пьеса вошла в репертуар многих коллективов. (Между прочим, в конце пятидесятых в Днепропетровском театре имени Горького, которым руководил тогда замечательный режиссер, народный артист УССР  Илья Григорьевич Кобринский, мне довелось играть в спектакле «И один в поле воин». Помню приезд на премьеру автора – Юрия Петровича Дольд-Михайлика).

Потом вышла на экраны очень приличная киноверсия романа Вадима Кожевникова «Щит и меч» со Станиславом Любшиным и Олегом Янковским – фильм, где борьба советской агентурной сети в гитлеровской Германии предстала перед зрителем не только своей романтической стороной, но и как тяжелейший, изматывающий, полный интеллектуального и нравственного напряжения повседневный труд.

Пожалуй, именно эта лента режиссера Владимира Басова стала своеобразным прологом культового сериала советского кинематографа – «Семнадцати мгновений весны» Юлиана Семенова и Татьяны Лиозновой.

В конце шестидесятых в русской беллетристике наступила в полном смысле слова «эпоха Семенова», который привнес в приключенческую литературу не только высокий интеллект и покоряющую реалистичность, но и большую политику, приоткрыл такие завесы недавней «секретности», от которых захватывало дух.

Писатель Юлиан Семенов стал основателем нового направления в литературе – жанра политического детектива.

Одна из передач цикла о Семенове была посвящена теме «Крым в жизни писателя».

Предлагаю распечатку целого монолога, произнесенного Юлианом Семеновичем в тот телевизионный вечер.

«Коллеги из Крымского телевидения попросили рассказать о том, что для меня значит Крым. Я начну с любимого моего Хемингуэя. Чем гениален Хемингуэй? Тем, что у него фразы литые, они весят, они тяжелые, мысль поразительная пронзает его предложения. Вот, смотрите: «Праздник, который всегда с тобой». Как здорово сказано! Так вот для меня Крым – праздник, который всегда со мной!

Борис Эскин весело называет меня «местным писателем». Для меня это весьма лестно, горжусь этим. Готов говорить о солнечной Тавриде без конца. Но разговор о Крыме в писательской судьбе, безусловно, надо начинать не с меня.

Если посмотреть историю отечественной культуры, то отсчет роли Крыма в истории нашей словесности идет, конечно же, с Александра Сергеевича Пушкина. Крым и Пушкин – это особая тема, много исследованная, и все же не до конца. Крым и великий поляк Адам Мицкевич, Крым и Леся Украинка, Крым и Лев Толстой, Крым и Чехов. Крым и Максим Горький, Куприн, Бунин, Телешов, Максимилиан Волошин, Самуил Яковлевич Маршак, Константин Паустовский, Владимир Луговской, Мариэтта Шагинян… Поразительная плеяда литераторов, чья жизнь и творческая судьба освящена солнечной Тавридой!

Если же говорить о том, как и каким образом моя судьба оказалась связанной с Крымом, то я должен начать рассказ с 1958 года. Когда, будучи корреспондентом «Огонька», оказался в командировке в Одессе, зимой, а оттуда на теплоходе в качку, в шквал – это было прекрасно! – пришел в Ялту. Собирался здесь поработать, но неожиданно вызвали телеграммой в Москву. Надо было улетать в Китайскую Народную Республику, кстати, вместе с замечательной детской писательницей Натальей Кончаловской, моей будущей тещей.

Но с тех пор, с 1958 года для меня Крым стал полем работы. Благословенным полем работы. В то время как зимние, осенние и весенние месяцы уходили на поездки по Родине, полеты на Северный полюс, к пограничникам нашим на Тянь-Шань, на Дальний Восток, – но летом, когда я приезжал сюда, еще не живя здесь постоянно, какая-то магия подвигала меня к столу, и писалось совершенно невероятно, писалось просто неудержимо!»

– Да, Крым – это праздник, который всегда с тобой, – раскручивал свой монолог Семенов, – Никогда не забуду прекрасного поэтического вечера, устроенного в Коктебеле в далекие 60-е годы. Я присутствовал тогда на захватывающем турнире поэтов! (К слову, придумал и начал проводить эти коктебельские поэтические турниры еще в 1923 году мэтр русского стихосложения, царственный Валерий Брюсов, который специально по этому случаю написал стихотворение «Соломон». – Б.Э.) Выступали с чтением стихов блистательные Максим Рыльский, Самуил Маршак, Кайсын Кулиев, Николай Асеев, совсем еще молодой Роберт Рождественский…

С последним Юлиана Семенова связывала особенно крепкая дружба. Не случайно именно «Робика» «Юлик» попросил написать тексты песен к телесериалу «Семнадцать мгновений весны».

И Рождественский, чья волевая поэзия, близкая по духу к Маяковскому, совершенно не вязалась с обликом долговязого заикающегося губошлепа с огромными женскими глазищами – буквально за ночь сочинил строки, ставшие поэтическим знаком прославленного семеновского фильма:

Не думай о секундах свысока.

Настанет время – сам поймешь, наверное:

Свистят они, как пули у виска –

Мгновения, мгновения, мгновения…

Мгновения спрессованы в года,

Мгновения спрессованы в столетия.

И я не понимаю иногда,

Где первое мгновенье, где последнее…

Стихи Роберта Рождественского, положенные на музыку Микаэлом Таривердиевым, – о мгновениях и о далекой Родине («Я прошу, хоть ненадолго, боль моя…») – эти песни сериала станут всенародно любимыми и просто классическими, продолжая жить в сердцах новых и новых поколений.

– Однажды мне попалась на глаза хорошая книжица – «Легенды Крыма», – рассказывал телезрителям Семенов. – Кстати, предисловие к сборнику написал незабвенный Максим Рыльский, благословил труд собирателей. А это действительно важнейшая работа. Посудите сами, сколько легенд и мифов связано с древней землей полуострова! В первую очередь, одно из самых знаменитых греческих сказаний – об Ифигении в Тавриде. Ведь, по существу, благодаря именно этой легенде Крым больше двух тысячелетий известен всему цивилизованному миру! Каково?!

А ведь он не преувеличивал. Все, кто когда-либо прикасался к гомеровским поэмам «Илиада» и «Одиссея», сотни поколений в разных странах, даже толком не ведая, где эта Таврида, знают историю царя Агамемнона и его дочери Ифигении.

Отец отдал Ифигению на закланье, принеся в жертву богине охоты Артемиде (Диане), чтобы под ее покровительством начать поход на Трою. Но богиня на жертвеннике заменила девушку ланью, а Ифигению перенесла на облаке из Эллады в Тавриду, и сделала своей жрицей в храме на вершине скалы.

– Мне рассказывал замечательный музыковед и литератор Игнат Федорович Бэлза, что на сюжет Ифигении в Тавриде написано, как минимум, полсотни трагедий и более 70 опер, среди которых, конечно же, самая известная – Глюка. Вслед за великими греками Эсхилом, Софоклом и Еврипидом, к древней легенде «приложили руки» римляне Лукреций и Овидий, потом во Франции – Жан Расин, в Германии – Иоганн Гете, у нас – Пушкин и Леся Украинка. Точно не подсчитано, но произведений живописи и скульптуры на эту тему насчитывается не менее сотни: Ван Дейк, Пьетро де Кортони, Валентин Серов…

У нашего российского гения (кстати, сына музыкального титана – композитора Александра Серова) жрица храма богини Дианы, печально сгорбившись, сидит спиной к зрителю у берега моря, в белом, легком хитоне. В темно-синих сумерках проступает, как Рок, давящая гора с храмом на макушке. Весь колорит картины, ее щемящее индиго, эта пустыня воды и беспросветного неба по-гомеровски трагичны…

– Но, простите, я отвлекся, – спохватывается мой телесобеседник. Стало быть, речь о легендах Крыма. А это, если брать греческий период, – еще и героиня Херсонеса Гикия, и царь Митридат, и Геракл и так далее. А сколько народных сказаний появилось в позднейшие века: про гурзуфскую Медведь-гору и Бахчисарайский фонтан, про симеизские скалы Монах, Дива и Кошка, рядом с которыми теперь живу, про Орлиный залет и таинственные пещеры Чатыр-Дага. Словом, эти сказания еще собирать и собирать!

А вот недавно я услышал – то ли быль, то ли все же легенду, о церквушке – той, что недалеко от Мухалатки, на мысе над Форосом. В печатных источниках мне доводилось читать иную версию возникновения этого очаровательного, прямо-таки кукольного храма. Согласно официальным данным, церквушка поставлена в честь чудесного спасения царя Александра III. Известный факт: когда в октябре 1888 года, после отдыха в Крыму император возвращался в Петербург, на станции Борки произошла авария: поезд сошел с рельсов, были погибшие и раненые. Но Александр не получил даже царапины! По этому случаю крымские верноподданные во главе с губернатором написали царю письмо с нижайшей просьбой, чтоб тот «повелел соизволить соорудить в честь чудесного спасения церковь Воскресения Христова».

Но у моих старушек из Мухалатки совсем иная легенда. На мой взгляд, куда более романтичная. Они рассказывают, что однажды красавица-дочь крымского купца-богатея ехала в пролетке из Севастополя на Ялту. И вдруг лошади чего-то испугались, и ошалело понеслись по крутым поворотам опасной дороги вниз. Девушка кричала от страха, пыталась остановить гнедых, но все тщетно. Вот-вот свалится в пропасть. И вдруг кони остановились, как вкопанные, в метре от обрыва, на крохотном пятачке, венчающем отвесную гору над Форосом. Девушка осталась жива. В честь чуда спасения дочери купец решил поставить на пятачке церковь.

Но дело не в разночтениях. Это как раз прекрасно. Грустно другое. Великолепное архитектурное строение, воздушное и соразмерное, ныне заброшенно, запущенно, медленно разваливается…

(Церквушку эту вскоре начали реставрировать – почти сразу же со строительством у Байдарских ворот «Шалаша» – ресторана в горах, ставшего новой крымской достопримечательностью. Остряки успели окрестить чудную шашлычную и чебуречную по-советски – «Шалаш ленинский».)

А Семенов продолжал говорить о Крыме, с упоением, увлекаясь и нередко уводя телезрителей далеко в сторону от столбовой темы. Собственно, в этом был весь Юлиан со своей обворожительной манерой наворачивать уйму «лирических отступлений» одно на другое, с апартами, которые нередко разрастались до многостраничных монологов. Но примечательно, что его цепкий ум никогда не упускал из виду того, что на языке театра называют «сквозным действием»: покружив по словесным завитушкам коринфских капителей, он непременно возвращался к исходной точке рассказа, победоносно изрекая любимое «Итак, стало быть…»

– Я много хожу по крымским тропам, – продолжал Юлиан, – вышагиваю свои целебные километры. Точнее так: бегаю «трусцой». И не замечаю усталости, потому что вокруг – удивительные пейзажи, каждый новый поворот тропинки – новое живописное полотно, нарисованное волшебницей Природой. А эти причудливые скалы! А роднички и даже водопады, где – в засушливом Крыму! Я вам скажу так: мне доводилось видеть великую канадскую Ниагару, африканский водопад Виктория, Игуасу в Южной Америке, – но ничего очаровательнее и трогательнее, чем Учан-Су над Ялтой не знаю…

В общем, увлекся мой телевизионный собеседник так, что пришлось мягко выруливать лимузин восторгов в оговоренное сценарием направление. Юлиан намек понял, и аккуратно «спланировал»:

– Но считать, что только божественный климат и красота Крыма заражает творчеством – наверно, это не совсем правильно. Есть тут какая-то мистическая энергетика, какая-то магия, какая-то тайна – в этих четырех буквах, объединенных не в географическое, а в особое, мистическое понятие – КРЫМ. Не случайно, поселиться здесь стремились многие писатели. Некоторые жили и работали в Тавриде годами: кроме Чехова, Леси Украинки и Горького – Михайло Коцюбинский, Гарин-Михайловский, Короленко, Куприн, Степан Скиталец, Сергеев-Ценский, Тренев, Павленко… А иные и похоронены в Крыму – например, Максимилиан Волошин, Александр Грин, недавно ушедший от нас, блистательный Алексей Каплер…

Я помню, как Маршак мечтал поселиться здесь постоянно. К сожалению, в ту пору нужно было собрать очень много бумажек, получить много разрешений, согласований. Ему не удалось осесть на полуострове, возможно, потому и ушел из жизни раньше, чем нужно… И Максим Рыльский подумывал обосноваться в Крыму, хотя всегда говорил, «что прикипел сердцем к Днепру»…

Мне, тоже припоминаются некоторые выдающиеся люди русской культуры, которые мечтали провести остаток своих дней на солнечном полуострове, но не сумели перешибить совковые законоположения. Времена, когда туберкулезник Антон Павлович Чехов мог свободно, без взяток председателю исполкома и начальнику милиции, построить себе дачу над Ялтой, канули в небытие. И то, что дозволено какому-нибудь маразматику из Политбюро, оказалось недоступным, например, Константину Паустовскому, воистину помазаннику российской словесности.

… Это было в начале 60-х. Константин Георгиевич, живой классик лирической прозы, автор «Золотой розы», «Колхиды» и «Черного моря», только что завершивший публикацию грандиозной эпопеи «Повесть о жизни», безумно влюбленный в Херсонес, приехал в Севастополь для переговоров с местными властями о разрешении построить вблизи археологических раскопок маленький домик. Даже проект готовый привез – красивого, великолепно вписывавшегося в ландшафт, небольшого, стилизованного под древнюю Грецию строения. В отличие, кстати, от случайных халуп сотрудников музея и просто посторонних людей, проживавших в Херсонесе.

Не забуду встречу с Константином Георгиевичем в просторном номере гостиницы «Украина» на площади Ушакова. (Гостиница это только-только вступила в строй, и, к слову, соавтором по интерьерам была моя жена Ольга, тогда еще «архитектор Кольцова».)

Паустовскому шел седьмой десяток, и нам, молодым севастопольским литераторам, он казался жутко старым, больным и уставшим от жизни. Впрочем, когда Константин Георгиевич заговаривал о будущем переселении на херсонесский брег, глаза его загорались молодым заревом.

– Все! Начинаю новую жизнь. Спустя полвека возвращаюсь к Черному морю, буду сидеть на седых валунах у прибоя и слушать голоса далеких тысячелетий…

«Прекрасна эта земля, омытая одним из самых праздничных морей земного шара», – писал Паустовский в очерке «Воспоминания о Крыме».

Ему не пришлось осуществить свою мечту. Больше двух лет шла бюрократическая волокита, но «советский Бунин» так и не обрел клочок земли у любимого теплого моря, которое воспел в своих романтических повестях и рассказах. Паустовского не стало спустя несколько лет после нашей встречи в Севастополе…

Впрочем, и другие знаменитости терпели фиаско в попытках укорениться на земле Тавриды, сменившей после киммерийцев, скифов и греков многих хозяев: татарских ханов, потемкинских вельмож, белогвардейских офицеров, красных комиссаров, наконец – непрошибаемых брежневских бюрократов. Как-то сверхмодный в ту пору художник Илья Глазунов – нынешний маститый академик живописи, бунтарь эпохи хрущевской «оттепели», ставший вполне лояльным царедворцем, – тоже воспылал желанием построить себе дачу на Херсонесе. Было это в 1982 году – дату напомнил автограф художника в альбоме, который он подарил тогда нам с женой.

Глазунов даже нашумевшую свою выставку привез в Севастополь из Москвы – в полном, скандальном объеме, а в знак благодарности за будущую «услугу» готов был подарить местному музею несколько прекрасных холстов. Но – не сговорились. То ли взятка была маловата, то ли еще по каким-то причинам. Только и Глазунову, как до него Паустовскому, оказалось не по силам соперничество с секретарями ЦК и совминовскими чинами.

Однако перенесемся к временам более поздним, когда забрезжила новая, на этот раз «горбачевская оттепель», получившая название «перестройка». Год 1987-й, цикл телепередач «Встречи с писателем Юлианом Семеновым». Мой визави продолжает размышлять о Крыме.

– Вообще, здесь непочатый край работы. Так много хочется сделать. Просто необходимо сделать. Я не говорю уже о Севастополе, этом поразительном городе, который известен каждому в мире. Все ли мы сделали для того, чтоб отдать дань героическим защитникам Севастополя? Нет, не все. У нас еще есть возможности, особенно у молодежи, продолжить поиск героев, детей героев. Восстановить истину. А Симферополь? Разве он отработан как исторический центр, один из интереснейших исторических центров Советского Союза? Его роль в борьбе России за укрепление южных границ, роль в гражданской войне и Отечественной? Конечно же, нет.

Или, например, музей в Ливадии. Бывший царский дворец на Южном берегу, где в сорок пятом состоялась встреча Большой тройки: Сталин, Рузвельт, Черчилль. Я высказал идею сделать здание музеем «Восток-Запад». Там можно будет проводить ежегодные семинары – именно в феврале, когда проходила историческая Ялтинская конференции, а, может быть, в мае – в День Победы над фашизмом, нашей совместной победы – антигитлеровской коалиции…

Или вот позвонила мне из Судака музейный работник: «Есть интересные коллекции, их нужно спасти, нужно экспозицию сделать!..»

Когда Семенов вдохновенно и с огромным знанием дела размышлял о проблемах музейных, невольно думалось: «Этот бурный вулкан, по существу, в душе тихий копуша-архивариус!» Он и сам не раз признавался, что нет ничего более сладостного и упоительного, чем часы, проведенные в тиши архивных полок и музейных запасников.

– А Ялта! Вот чудесный журналист, к сожалению, покойный Иван Щедров вынашивал мечту, чтоб дом выдающегося армянского композитора Александра Спендиарова сделать музеем и концертным залом, где бы лучшие музыканты из Советского Союза, Европы, всего мира давали свои концерты. Я уже говорил с ялтинским мэром, вышел на Министерство культуры в Киеве…

«Местный житель» самым активным образом вкрутился в культурную жизнь области, а от такой фигуры, как Семенов, крымскому начальству не так-то легко было отмахнуться.

Через год, в новом цикле передач, посвященном общественной деятельности Юлиана Семенова, он расскажет о своих встречах с потомками Федора Ивановича Шаляпина – в связи с идеей переноса останков великого певца в Россию. И вспомнит попутно, что все же плохо отмечены места пребывания Шаляпина в Крыму. Прославленный бас любил отдыхать с женой и детьми на Южном берегу, в Форосе, в доме, принадлежавшем их родственнице Терезе Ушаковой. Туда нередко заглядывал и Максим Горький, ставший, к слову, крестным отцом одной из дочерей Шаляпина от второго брака – Марины.

– Я встречался недавно с Мариной Федоровной в Риме. Она помнит эту замечательную дачу, мечтает побывать в Форосе. И что ж она увидит? Заросший бурьяном фундамент и обшарпанную лестницу ведущую к пепелищу?!

(В это время Раиса Горбачева строила рядом с Мухалаткой – в том же Форосе дворец, с которым по нуворишской роскоши никаким царским Ливадиям не сравниться! Ту самую приснопамятную «дачу», где через четыре года первый Президент России окажется пленником ГКЧПистов.)

Юлиан продолжал говорить о шаляпинском Крыме, а мне вспомнилась недавняя поездка с ним и его друзьями-охотниками на «рафике» известного винодела из «Массандры» в знаменитый «Грот Шаляпина», в бывшие владения «винокура России № 1» князя Голицына.

Лев Сергеевич Голицын, представитель старинного и знатного российского рода, в 1878 году приобрел дикое урочище «Парадиз» («Рай») в восточном Крыму, в нескольких километрах от Судака, и там высадил для селекционной работы около 500 сортов винограда.

Князь Голицын был первым серьезным виноделом солнечного полуострова, который заложил в Крыму виноиндустрию, создал заводы и винные подвалы, прославился своим замечательным сухим шампанским (брют) «Новый свет».

В гроте, куда мы направлялись, «князь-виночерпий» хранил сотни тысяч бутылок уникальных вин. А «Гротом Шаляпина» прозвали это потрясающе красивое место потому, что однажды Федор Иванович устроил здесь импровизированный концерт для друзей. Он стоял посреди высоченной пещеры с бокалом великолепного голицынского шампанского и пел свои любимые русские народные песни. Легенда утверждает, что во время исполнения «Дубинушки» от сверхмощного голоса певца бокал в его руке треснул.

Зная это предание, Юлиан, уже изрядно отпробовавший новосветского шампанского из старых голицынских подвалов, решил повторить опыт Федора Ивановича. Подняв бокал, вдруг на предельной громкости затянул «Эх, ухнем…», пытаясь своим далеко не оперным тенорком сымитировать шаляпинский бас. Получилось все так комично, что от нашего хохота чуть не рухнули своды видавшей виды пещеры. Бокал, правда, так и не раскололся. И Юлиан с трагической миной опустошил его, а затем грохнул о землю.

Об эпизоде этом он, естественно, телезрителям не поведал. Но продолжал с упоением говорить о Крыме – о празднике, «который всегда с тобой», о том, как еще много нужно сделать краеведам, писателям, художникам, творящим на древней земле Киммерии, но главным образом – общественности и руководству области.

– Или – Коктебель! Есть монография об этом удивительном городке? А ведь в Коктебеле, начиная с конца 20-х годов, были практически все выдающиеся советские писатели, художники, композиторы, музыканты. Конечно, в первую очередь разговор о Максимилиане Волошине, человеке, невероятной эрудиции и внутренней свободы. Но вообще, кто только не бывал в Коктебеле! Марина Цветаева со своим Эфроном, замечательный художник Богаевский, великий хореограф Игорь Моисеев, фантастический летчик Арцеулов.

В Коктебеле жил выдающийся советский авиаконструктор, академик Александр Александрович Микулин. У него был дом на взморье, огромная такая веранда, он выходил на нее, весь какой-то неземной, космический, с бритой головой – римлянин да и только! Микулин любил вспоминать своих учителей – а это поразительные русские ученые киевской школы и москвичи, конечно. Он много мне рассказывал о Туполеве, об Ильюшине, об Отто Юльевиче Шмидте, Валерии Чкалове… Если осесть в Коктебеле и, не торопясь, собрать книгу воспоминаний, записок, это будет поразительная вещь. Это будет бестселлер!..

– Вернемся к бестселлерам Юлиана Семенова. Какие из ваших романов написаны здесь?

– Итак, стало быть… Если посмотреть, что же я успел сделать в Крыму, получается внушительный список. «ТАСС уполномочен заявить…», «Приказано выжить», «Версия», «Экспансия-1», «Экспансия-2», «Экспансия-3». Вернувшись из Лондона, где мы с бароном Фальц-Фейном были на распродаже русских ценностей, я отложил всю работу и вот буквально в этом месяце написал повесть «Аукцион», она идет с 8-го номера журнала «Дружба народов» у Сергея Баруздина. Практически, я там поменял фамилию барона Фальц-Фейна на князя Ростопчина, а все остальное – это стенограмма того, что было на самом деле. Это не вымысел.

А потом, когда приехал в Мухалатку режиссер, с которым сделали много картин, заслуженный деятель искусств Анатолий Боровский, я ему передал сценарий. Могу сказать, что роль князя Ростопчина – барона Эдуарда Фальц-Фейна – будет играть народный артист СССР Владимир Стржельчик из Ленинградского БДТ…

(Об интереснейшей личности – Эдуарде Александровиче Фальц-Фейне, бароне из княжества Лихтенштейн, разговор ниже. Одно могу сказать: никакого внешнего сходства между худощавым, подтянутым бароном и круглолицым, давно раздобревшим, замечательным актером Стржельчиком, не было и в помине!)

– А вот еще интересная информация для крымских телезрителей, – загадочно говорит Юлиан. – По линии Советского фонда культуры, отсюда нам предстоит начать увлекательный поиск… В 1918 году в белогвардейском Крыму, конкретно – в Севастополе – появился след чемодана с рукописями Федора Михайловича Достоевского. Потом этот след коротко мелькнул в Грузии во времена меньшевистского правления – в 23-м году. Потом что-то забрезжило в Париже, и сейчас патриоты русской культуры ведут свой поиск во Франции и в Лондоне. Понимаете, речь идет о бесценном достоянии не только России, но всего цивилизованного человечества – целый чемодан исчезнувших рукописей великого Федора Достоевского! Если что-то получится, это тема для романа, для многосерийного фильма, для пьесы, может быть…

Между прочим, очень характерно для Юлиана: сотворить в реальной жизни то, что станет потом сюжетом его очередной книги!

Конечно, светозарная Таврида была для Семенова тем же, чем для многих писателей подмосковное Переделкино или ленинградское Комарово.

Именно здесь, в Крыму, летом 1965 года, греясь на теплой зеленой галечке божественного коктебельского пляжа, «король детектива» Юлиан Семенов придумал своего Исаева-Штирлица – образ разведчика, который пройдет через многие и многие произведения писателя и покорит миллионы сердец.