К читателям в Израиле

Предисловие к израильскому изданию полного текста романа-документа «Бабий Яр»¹ 

 

К бесцензурной редакции оригинала «Бабьего Яра» и её переводам были опубликованы авторские послесловия, и лишь израильскому изданию книги (перевод на иврит Ш. Эвен-Шошана, издательство «Ам Овед», Тель-Авив, 1971) писатель предпослал вступительную статью, имеющую значительные отличия в содержании. Русский оригинал этого предисловия не найден, и мы помещаем его текст в обратном переводе с иврита.

Ф. Рахлин

 

Роман-документ «Бабий Яр» я публикую в том виде, как написал его в действительности. Возможность подобной публикации мне до сих пор кажется чудом. Раньше я писал и публиковал в СССР свои произведения в течение 25 лет, и за всё это время ни одно из них не было напечатано в том виде, в каком я их написал.   

В советских условиях чудом было уже и то, что «Бабий Яр» вообще попал в печать, – хоть в урезанном виде, но проскользнул. То был короткий период «оттепели» после хрущёвского «разоблачения культа личности Сталина», и многим казалось, что начинается серьёзная либерализация. Широко известно, что в журнале «Новый мир» по разрешению Хрущёва был опубликован «Один день Ивана Денисовича», но мало кто знает, что из того же журнала власти заставили вырезать уже подготовленные к печати романы К. Симонова, А. Бека и других, а то, что всё-таки печатали, иногда бывало урезано цензурой наполовину. И уж это точно, что половина осталась от моей повести «У себя дома», когда она в конце концов была напечатана в 1964 году в январском номере «Нового мира». Вот такая была либерализация.   

В 1965 году я закончил первоначальную рукопись «Бабьего Яра» и предложил её журналу «Юность». Мне вернули её с ужасом почти сразу и посоветовали никому не показывать, пока не уберу «антисоветчину». И название также велели изменить, так как опубликовать роман под таким названием не было никаких шансов.   

Я долго сидел угрюмый и расстроенный, думал-думал, а потом убрал большие куски из глав о Крещатике, о взрыве Лавры энкаведистами, о катастрофе, произошедшей в 1961 году при уничтожении Бабьего Яра, – и официально представил смягчённый вариант, в котором смысл книги был затушёван, но всё же угадывался. Однако название я оставил. 20 лет я вынашивал в себе эту книгу именно под таким названием и изменить его просто не мог.   

Но смягчённый вариант опять озадачил редакторов. Вся редакция читала, рукопись шла нарасхват, и в личных разговорах мне выражали всякого рода восторги, а официально выдвигали только сомнения и убийственную критику. В любой другой редакции «Бабий Яр» отклонили бы, но в редакции «Юности» было одно «но».   

Большинство работников этой редакции – по национальности евреи. Можно сказать, что это самая еврейская редакция в СССР, и уже поэтому окружена жгучей ненавистью редакций других журналов – таких, как проникнутый черносотенным духом «Октябрь» во главе с В. Кочетовым, «Молодая гвардия», «Знамя» и другие. Нет, это не те евреи, которые стремятся в Израиль, а циничные «советские» евреи, приспособленцы из той породы, которые подписываются под проклятиями Израилю, помещаемыми в «Правде», поскольку для того, чтобы в советских условиях выжить, им приходится всё время доказывать, что они «более католики, чем сам Папа Римский». Мне никогда не приходилось сталкиваться с более жёстким цензором, чем ответственный секретарь редакции «Юности» Леопольд Абрамович Железнов. Бывший сотрудник «Правды», «правдист», как таковые себя именуют, – это же такой комок догм, висельник от журналистики и флюгер, поворачивающийся ещё до того, как переменится ветер.   

И вот, представьте себе, что именно благодаря ему было решено не отклонять мой «Бабий Яр», а постараться раздобыть на него разрешение от Центрального Комитета КПСС. Рукопись была значительно сокращена (без моего ведома) и отдана на суд высокого начальства. Были подключены все личные связи, дошли, как мне было сообщено, до самого члена политбюро Суслова, и тот, прочитав, возражений не высказал. Здесь сыграл определённую роль ловкий аргумент редакции, будто моя книга опровергает стихотворение Евтушенко «Бабий Яр», и потому такое название нужно оставить. Они так старались, доказывали и так заморочили голову фанатикам из ЦК, что те дали согласие.   

Но, конечно, моя книга ничуть не опровергает прекрасные стихи Евтушенко. Более того, Евтушенко и написал-то их после того, как я однажды повёл его к Бабьему Яру. Мы подружились ещё в 1952 году, когда работали вместе на строительстве Каховской гидроэлектростанции, потом вместе учились в Литературном институте. Однажды он впервые приехал в Киев, выступил со своими стихами в Октябрьском дворце, а потом мы вместе гуляли по городу, подошли к Бабьему Яру, я показывал, откуда гнали людей, где должен бы стоять памятник, которого нет, а есть лишь болото и сорняки… «Над Бабьим Яром памятников нет», – сказал Евтушенко задумчиво, и я узнал впоследствии эту первую строку его стихотворения и порадовался, что ему удалось обойти цензуру. В то время я был далёк от воплощения своего замысла книги и вообще не надеялся, что её удастся опубликовать. Но интересно, что когда мой «Бабий Яр» всё-таки появился, несколько издательств за рубежом дали вместо предисловия стихотворение Евтушенко, что, по-моему, говорит само за себя.   

В процессе подготовки романа к печати в «Юности» многократная цензура вырезала четверть особо важного текста. Дело не в арифметическом количестве, а в смысловом значении удалённого. Когда редакторы однажды выкинули из текста И. Эренбурга одно предложение и пытались его успокоить тем, что это совсем не много, он гневно воскликнул: «Когда мужчину кастрируют, тоже ведь отрезают сущий пустяк!»   

Что касается моего «Бабьего Яра», то ему пришлось ещё хуже: роману словно отрезали голову и перевернули всё вверх тормашками. Если моя книга была направлена против любой тирании, любого мучительства в отношении людей, то в «Юности» она превратилась всего лишь в ещё одно возмущение по поводу гитлеровского фашизма. Если я в книге указал на то, что Киево-Печерскую лавру взорвали энкавэдисты, то из варианта «Юности» следовало, что её уничтожили гитлеровцы. У меня было три главы под названием: «Горели книги»: сначала книги горели в 1937 году – во время сталинских чисток, потом в 1942 – при немцах и, наконец, в 1946-м – при новых бесчинствах революционных мракобесов. Цензура оставила только одну главу: о том, как горели книги при власти немцев.   

Но с особым рвением было убрано всё, из чего можно было понять, что в Советском Союзе существует антисемитизм. Сравните, например, как выглядит полный вариант главы «Приказ» – и что от него осталось.   

А последняя глава, в которой рассказано о государственном антисемитизме, и где речь идёт уже не о немецких, а о советских попытках изъять Бабий Яр из истории, – эта глава едва не стоила мне отмены публикации всей книги. От неё, естественно, в варианте «Юности» ничего не осталось.   

Ведь это явление – обычное в советских условиях: или не печатайся вовсе, или попробуй опубликовать хотя бы то, что разрешат. Когда читаешь любую книгу советского автора, надо проделать огромную умственную работу, чтобы, учитывая фактор цензуры, отыскать спрятанную между строк идею, поймать то, что цензура вычеркнула.   

В «Юности», например, цензура так сократила мне главу «Профессия – поджигатели», что в ней не осталось… поджигателей. Даже слова такого в тексте нет, а название осталось. В конец книги чудом пробралось предложение: «Бабьего Яра нет. Овраг засыпан, по нему проходит новое шоссе», – предложение, вызвавшее поток читательских вопросов.   

Вскоре обстановка в СССР стала ухудшаться. Авторитетные люди говорили мне, что публикация «Бабьего Яра» пришлась буквально на последний момент. В Центральном комитете КПСС одумались – и признали публикацию ошибкой. Запретили хвалить книгу, в библиотеках перестали выдавать её читателям.   

Однако у меня оставалась рукопись. Теперь я продолжал работать над нею, можно сказать, «для себя и для истины». Вставил обратно переработанные и улучшенные куски к Крещатику, Лавре, катастрофе, добавлял новые факты, уточнения, и при этом рукопись становилась настолько «крамольной», что я боялся хранить её дома, так как во время моих отъездов у меня стали проводить тайные обыски. Все мои рукописи я отснял на плёнку в виде микрофильмов, а потом закопал в лесу под Тулой, где они, надеюсь, лежат и сейчас.   

Восемь лет меня не выпускали за границу, несмотря на то, что переводы моей книги издавались во всём мире, а издатели присылали мне официальные приглашения в США, во Францию. Однако КГБ СССР был против моего выезда за границу. Тогда я решил бежать. Трудился почти год, сложными и многообразными путями усыпляя бдительность КГБ, и получил разрешение поехать на 14 дней в Лондон – как бы для сбора материала к роману о Ленине.   

В конце июля 1969 года прибыл в Лондон, провезя через границу микрофильмы с рукописями, и попросил политического убежища у британских властей.   

Я отказался от всего, что было опубликовано в СССР под моей фамилией, так как пришёл к выводу, что, производя над своими сочинениями процесс самоцензуры, идя на компромиссы с официальной цензурой, был не честным, искренним писателем, а приспособленцем. Я решил в дальнейшем подписывать свои работы только именем, без фамилии, и только эти работы прошу считать моими.   

Данный вариант «Бабьего Яра» – моя первая книга, выходящая без всякой политической цензуры. Здесь объединено то, что было напечатано в «Юности», то, что выброшено советской цензурой, то, что написано после публикации, включая окончательную стилистическую шлифовку. Это, наконец, действительно то, что я написал и за что отвечаю.   

А. Анатолий.

Обратный перевод с иврита на русский выполнила Нурит БАИР (г. Хайфа, Израиль).

От публикатора

В отличие от русского оригинала и переводных изданий полного, бесцензурного текста романа-документа «Бабий Яр» на разных языках, где повествование завершается авторским обращением «К читателям» – с изложением перипетий нелёгкой судьбы книги в СССР, вышедшему в Израиле переводу Ш. Эвен-Шошана А.Кузнецов предпослал предисловие. Его текст имеет от упомянутых статей значительные отличия.   

Причина такого неординарного подхода, как мне представляется, в том первостепенном значении, которое автор придавал теме нацистского геноцида, и особенно – геноцида евреев, как одной из центральных в романе-документе, направленном против нацизма и тоталитаризма. Для писателя был очевиден тот, казалось бы, противоречивый факт, что две столкнувшиеся в соперничестве тоталитарные системы оказались едины, по меньшей мере, в одном: в ненависти к евреям!   

Осуждая советских функционеров и тех, кто поддерживал их бытовой и государственный антисемитизм, Кузнецов понимал сложность положения тех советских евреев, которые, занимая официальное положение и дорожа им, вместе с тем сами вольно или невольно содействовали своему порабощению системой, но и не могли полностью отделаться от национального самоощущения. В этом смысле интересны его наблюдения за ролью редакции журнала «Юность» – по его словам, «самой еврейской редакции в СССР» – и особенно ответственного её секретаря Л. Железнова – в издании романа. С одной стороны, последний нашёл хитроумные доводы, чтобы убедить идеологическое начальство «наверху»: роман на такую «скользкую» тему печатать надо. С другой – он же своей безжалостной рукой редактора-цензора калечил роман в угоду двоедушному режиму…   

Писателю, по-видимому, важно было с самого начала сказать одноплеменникам Железнова в Израиле, что он, автор, видит разницу между прислужниками этого режима – и теми, кто (как раз в это время: ведь роман издавался на пороге 70-х) «стремился в Израиль»…   

Рукопись этого эксклюзивного предисловия, однако, затерялась, и текст его доступен только читающим на иврите. Чтобы сделать его достоянием русскоязычных читателей, пришлось прибегнуть к обратному переводу, который и выполнила моя внучка Нурит Баир (она же, до замужества, Анна Рахлина), владеющая обоими языками как родными на одинаково высоком уровне.   

Ф. Рахлин

---