Как умирал Аркадий Аверченко

От пражского корреспондента «Сегодня»   

 

На постели 2516, белой железной больничной постели, утром 12-го марта скончался Аркадий Тимофеевич Аверченко…   

Стояла она в большой комнате в Пражской городской больнице, сначала первой слева от входа, а затем второй справа.   

Постель эта, над которой на белой табличке виднелась серая транспарантная простая надпись: «Аверченко Аркадий номер 2.516», была свидетельницей мучений и надежд, борьбы за жизнь и кончины большого человека и большого читателя…   

На ней же 12 марта утром, прикрытое полотняным покрывалом лежало и тело того, кто так любил жить, так любил людей и так верил в жизнь, в её чудодейственную силу, кто понимал её красоту…  

   

Теперь, у открытой ещё могилы, друзьям покойного трудно, немыслимо, спокойно говорить о том, свидетельницей чего была кровать 2.516.   

Нет сил, не хватает слов…   

   

Как он оказался во власти 2.516?   

   

За три дня до Сочельника мы с Аркадием Тимофеевичем ехали в Подебрады – курорт для сердечных больных под Прагой. Ехали, полные верой в то, что там его ждёт исцеление. Ведь, врач сказал, что через шесть недель одышка прекратится, правильное дыхание восстановиться, можно будет приступить к работе.   

Но и тогда уже А. Т. был кандидатом кровати ном. 2516.   

Это полусознательно чувствовалось и совершенно посторонними людьми: швейцар гостиницы, в которой остановился А. Т. в Подебрадах, узнав фамилию нового приезжего, и, взглянув на него, воскликнул, с оттенком какого-то ужаса:   

– Боже, пане Аверченко, где же Ваш юмор?   

Юмор-то тогда ещё был у Аркадия Тимофеевича, – он не оставил его до последнего дня жизни, но внешне он уже и тогда так изменился, что узнать его тем, кто его знал только по портретам, было трудно… похудел, побледнел, осунулся…   

  

Курорт не помог. Всё чаще отказывалось работать. Вместо ровного дыхания вырывались тяжёлые вздохи, начались сердечные припадки. Прекратились прогулки по городу. А. Т. от кровати переходил только к креслу-качалке, где, медленно покачиваясь, слушал мерное чтение чтицы. Больные глаза не давали ему возможности делать то, что он так любил – читать самому.   

А врачи из Праги всё энергичнее и энергичнее настаивали на поездке в клинику…   

      

28 января днём – обратный переезд в Прагу. Туда возвращался больной человек, еле передвигающий ноги. В больнице, наверх в палату, его уже должны были нести. И постелью номер 2516 он был принят почти без сознания.   

29, 30, 31 января… Сколько бредовых возгласов, восклицаний, порывистых вздохов слышала в эти дни больничная постель! Это уже была не игра со смертью, а борьба с нею, подошедшей вплотную. Ожесточённая борьба велась и самим больным и его врачами, которые прилагали нечеловеческие усилия, чтобы вырвать его из цепких костлявых объятий той, жертвой которой он стал теперь.   

Тогда победа осталась на стороне жизни.   

Дни бреда – последние дни января прошли; началась борьба с бессонницей. Начались ночи полубольного творчества. В бессонные ночи Аркадий Тимофеевич создавал новые повести и рассказы, новые пьесы. Его удивительная память сохраняла все детали их до утра, и он передавал потом содержание, написанных в уме рассказов, ушедших теперь в вечность.   

   

Физические силы больного то убывали, то прибывали. Кривая на больничном листе отмечала все колебания, но дух его всё время был крепок и силён. Удивительно силён! Он не верил в смерть до последней минуты. До последнего дня он говорил о жизни, строил планы будущей работы и мечтал о том времени, когда он выздоровеет.   

– Вчера ещё он шутил с нами, – сказал один из врачей, когда я пришёл через час после смерти.   

– Вчера ещё можно было надеяться на благополучный исход…   

Но… судьба решила иное.   

   

Много мук видела кровать 2516. Но стоны на ней сменялись улыбкой, и эта улыбка, такая знакомая всем знавшим Аверченко, такая «аверченковская», сразу же переходила на уста всех окружающих, – врачей, сиделок, других больных.   

И как-то не верилось, что эта улыбка смертна, что она может исчезнуть навсегда.   

За улыбкой следовала шутка, часто сказанная через силу, но меткая и остроумная, как всегда, как и в то время, когда А. Т. был совсем здоров, когда он одним своим присутствием сплачивал и объединял окружающих его, и вносил в общество какую-то особую теплоту и уют.   

А положение его в это время было таким, какое он сам остроумно охарактеризовал, как «деликатное»…   

  

День 8 марта был днём рокового предзнаменования. Постель 2516 увидела кровь. Она хлынула из лопнувшего в желудке сосуда. Снова несколько часов томительных волнений. Но борьба ещё не была закончена. Больному стало лучше. Врачи запретили А. Т. разговаривать, усилили диету, ограничив еду только жидкой пищей, а у него появился новый приток энергии. Он, несмотря на запрещение, пытался говорить с окружающими, а на их напоминание о том, что это запрещено докторами, делал хитрые, лукавые глаза, как у шаловливого ребёнка, и шептал:   

– Они (то есть врачи) преувеличивают! Они чересчур берегут меня, а я сам чувствую, что мне лучше…   

 

А в это время, в своём кабинете, один из докторов, говорил в ответе на вопрос о положении больного:   

– Если не будет второго разрыва сосудов и кровоизлияния, если не будет осложнений, то надежда есть. Но, если!..   

  

Но… но в 4 часа утра 12 марта произошло роковое «второе», а в начале десятого утра его не стало…   

Постель 2516 осиротела…   

Ушла улыбка, ушла радость, ушёл смех. Перестало биться больное, чуткое сердце… Сердце Аверченко…      

 

«Сегодня» (Рига, Латвия). 1925. № 61 (17 марта). С. 2.

Републикуется впервые.