«Литература не лекарство, она сама боль»

Цикл публикаций

Осанна

Любляна

Публикации автора

«Литература не лекарство, она сама боль»

Интервью с писательницей Инной Иохвидович

Инна Иохвидович – прозаик, живёт в Штутгарте (Германия). Окончила Литературный институт имени Горького в Москве. Публикуется в России, Украине, Австрии, Англии, Германии, Дании, Израиле, США, Чехии, Финляндии. Отдельные рассказы вышли в переводе на украинский и немецкий языки. Победитель нескольких международных конкурсов, а также лауреат международной литературной премии «Вольный стрелок: Серебряная пуля» 2010 года издательства «Franc-Tireur» (США). Автор восьми книг и одной аудиокниги.

– Инна, в последнее время много говорят о том, что литература зашла в тупик, что вышедший на арену и подзадержавшийся на ней постмодернизм изживает себя, что литература становится слишком элитарной, что нужна свежая струя, новые герои, новые идеи, и т. д. То есть стоим, очередной раз, у развилки на юру. Как Вы считаете, явится ли нам на сегодняшнем перепутье новый «шестикрылый серафим»? Или уж явился в виде «Цветочного креста»?

– Издатели нынче, я не имею ввиду масскультуру, тяготеют, на мой взгляд, к брутальности ради брутальности, к сексу ради секса, к насилию ради насилия…

И у развилки мы, как кажется, не стоим, так что не стоит надеяться на встречу ни с «серафимом, ни с херувимом».

Русская литература прошлого была сильна богоискательством, «вечными», страшными, «последними» вопросами… Интересом к маленькому Акакию Акакиевичу: «акакия» ведь всего-навсего прах. Но мешочек с акакией, т. е. с прахом держали в одной руке византийские императоры, а в другой державу. И горстка праха  уравновешивала собой символ власти?!

Часто представляется, что героев нынешней прозы волнуют вопросы не бытия, а быта, какой-то жизненной стабильности, устроенности и благоустроенности, мало кого волнует «звёздное небо и нравственный закон внутри нас»…

Касаемо «Цветочного креста» Е. Колядиной, то я пока ещё не читала его, так что сказать ничего не могу. Я бы не стала читать её вообще, если бы она не стала «Букером-2010», потому что не люблю я стилизаций, просто не верю им. Я не могу поверить, что представляемые автором отношения между людьми были почти полтыщи лет назад.

Лично моё определение «литературщины»: Неправда чувства, лишь представление о нём.

– Сергей Юрьенен назвал Вас «Достоевским в юбке», чем подчеркнул психологизм Ваших рассказов, но есть читатели, упрекающие Вас в излишнем физиологизме. Насколько, на Ваш взгляд, справедливы подобные упрёки, и что Вы ставите для себя во главу угла, когда садитесь за письменный стол?

– «Тело души и душа тела» – существующая дуальность определяет всё. И, естественно, когда пишу, то не думаю ни о физиологизме, ни о психологизме… Просто «проживаю» с персонажем на коротком пространстве рассказа все те чувства и ощущения, даже тактильные, вкусовые, обонятельные, да все, что обуревают его. Думаю его мыслями, мучаюсь его бедами, страдаю и умираю. Совершенно понимаю Г. Флобера, который сказал: «Мадам Бовари – это я» У меня другая трудность, когда я приступаю к воплощению задуманного, то всегда сложно, а подчас и невозможно войти, пусть и во мною созданный, пусть и идеальный, но «чужой поток сознания», очутиться внутри него, войти грубо говоря, «в шкуру» моего героя. Приходится постоянно преодолевать «разделяющую нас кожу».

– Оценка произведения собственно автором и его читателями иногда бывает противоположной. Пример тому раннее произведение Р. М. Рильке «Мотив любви и смерти корнета Кристофа Рильке». Сам поэт (так, во всяком случае, утверждают некоторые исследователи его творчества) считал его неудачным и слабым, но судьба этой ритмизованной прозы завидная, это одно из самых публикуемых произведений автора. Что Вы думаете о таком несовпадении мнений?

– Было бы на самом деле удивительно, если бы совпадало. Наш мир полон «не»: несоответствий, несуразиц, недоразумений, не встреч, и, конечно, несовпадений… Л. Н. Толстой написал: «Сколько голов – столько умов…» Только в классицизме мы видим единство времени, места и действия. «Совпадение», мне кажется, некой общепринятой условностью.

– Очень часто можно слышать, что авторам ставят на вид банальности. Что, по-вашему, банальность и так ли она страшна, как ею пугают.

– Да, наше существование само по себе банально: родился, жил, умер. А прозаик, описывая мир, человека, по сути описывает мир банальности. Я не вижу ничего странного, и тем более «страшного», ни в самом слове, ни в понятии. А о какой новизне можно говорить, когда «…нет ничего нового под солнцем…».

– Я знаю, что недавно Вы, скажем так, предприняли хождение в массы: поучаствовали в одном интернетпроекте, где пишущая публика обсуждала выставленные произведения малой формы. Что Вам бросилось в глаза, наблюдая эти дебаты?

– Да, случилось поучаствовать в проекте «Лучший рассказ 2010». Обсуждались, часто некорректно, работы участников, самими же участниками. Это мне напомнило то, что рассказывали о литературных объединениях, часто при различных отделениях СП, советских времён. Там и тогда, как говорили, была совершенно неконструктивная зубодробительная критика. Так называемая «критика» на этом сайте напомнила мне ту атмосферу ЛИТО, полную нетерпимости, обоюдного неуважения к писательскому труду, часто нежеланию даже вникать в текст, нежеланию вдуматься и понять… Я и подумала, перефразируя известное утверждение, что «всё течёт и ничего не меняется».

– Что есть, по Вашему мнению, сочинительство: удовольствие, работа или подвижничество?

– Наверное, это для кого как: кому-то в удовольствие, кому-то в обязанность, а только изредка кому как ежедневное «преодоление кажущейся жизни». Человек годами и десятилетиями живущий преображением повседневности, выламывающийся из инерции обыденного, в конце концов, создающий новые миры и является подвижником. В этом он не только уподобляется Создателю, но, пользуясь выражением О. Уайльда, является «повелителем слов».

Лично для меня писать не удовольствие, а мучение, которого я часто стараюсь избежать. Это с одной стороны, а с другой –   н е в о з м о ж н о с т ь   не писать… Я не могу «затолкать» в себя мой стон, мой плач, мою муку, т. е. всё присущее моим героям – вовсе не героическим, а мятущимся и страдающим, обыкновенным людям. Одна из моих книг так и называется «Плач». Думается, что пишу я в русле русской классической традиции, с тяготением к психологической прозе, о том как «приспособиться, чтобы перетерпеть эту жизнь» маленькому человеку. И, если кому-то моя проза кажется нестерпимо болючей, то я могу повторить, вослед за А. П. Чеховым: «Литература не лекарство, она сама боль».