Одинокий стрелок по бегущей мишени. Глава IV

Глава IV

Сухой высокий старик в выцветших офицерских галифе и потёртой спилковой телогрейке вывел из аккуратного крепкого сарая гнедого молодца, снял с колка облегчённое седло, укрепил его сильными руками, всё время разговаривая с конём, пытающимся дотянуться мягкими губами до хозяйского плеча. Было видно, что конь и человек знают и любят друг друга, и утро дня обещает им много хорошего.

Когда верховая упряжь была готова, старик подтолкнул друга на бетонированную дорожку двора, а сам вошёл в большой каменный дом послевоенной постройки, сильно отличающийся по виду от других домов города обилием ненужных в жизни, но приятных глазу мелочей. Ну, например, он был расшит бейцованным, покрытым лаком, брусом по кладке – на английский манер. Или, скажем, кухонное окно было круглой формы, как это любят в Прибалтике или Германии, причём нижняя половина круга была забрана декоративной, хотя и надёжной металлической решёткой, а верхняя являлась фрамугой. Травленную бейцем и лакированную дверь мезонина, выходящую на крышу веранды, облагораживали два блистера, а сама крыша была обнесена стеклоблоками, положенными в «шведский шов». Но самой смелой деталью отделки являлись две тёмные сабли, скрещённые на лицевой стене, которая справедливо требовала какого-либо дизайна, ибо иначе выглядела бы неоправданно пустой. Так и просилась ниже сабель гранитная или бронзовая доска с надписью: «В этом доме жил и работал…»

Хозяин вышел в частой сеточке на голове, похожий теперь на крупный жёлудь. Заметил, что конь несколько злоупотребляет доверием, пощипывая куст сирени у решётчатой калитки. А потому коротко свистнул, отчего животное вздрогнуло, вспоминая о своём месте в мире людей. Старик жёстко заложил коню мундштук, отпёр большим ключом калитку, вывел гнедого на улицу, чистую и ровную в этом месте. Неожиданно легко вскочил в седло и, плавно набирая ход, полетел вдоль домов, иногда кивая соседям. Там, где улица решительно сужалась в луговую дорожку, он прибавил ещё и, склонившись к холке, стал похож на почтового гонца, уходящего от непогоды.

Минут через двадцать старик и конь возвратились к крайнему дому, из которого вышел мальчик лет тринадцати. Разгорячённый всадник тяжеловато сошёл с седла, потрепал парнишку, бросил ему уздечку и наказал:

– Петя, не более десяти минут. И не поить. Привяжешь на старом месте. Как всегда, – и быстро пошёл назад, к своему дому.

Было ясно, как божий день, что конь не то чтобы ненавидел, а люто боялся мальчика, ибо точно знал, что теперь только начинается для него главная работа. А потому он, то и дело поглядывая в спину уходящему хозяину, стал нервничать, подкручиваться на бабках, косить глазом на маленького своего приказчика, который едва дождался, пока старик исчезнет за поворотом, взлетел в седло и взял с места в карьер, издавая тоскливый и отчаянный крик.

А старик подошёл к дому, отпёр большим ключом калитку, вошёл в сад и обнаружил сидящую на крыльце фигуру, с которой свидеться вовсе не мечтал. Уж во всяком случае, не внутри своих владений.

– Как ты здесь оказался? – строго спросил старик.

Вертаев встал и, сильно нервничая, пожал плечами:

– Я звонил в кнопку, никто не вышел.

Удивившись трезвости гостя, старик потрогал ручку входной двери. И сухо хмыкнул, успокаиваясь. Она была заперта.

– Ну и что? Нужно лезть через ограду?

Вертаев, унимая дрожь, закурил.                         

– Так никто не вышел. Я думаю, не дай бог, что случилось. Живёшь один.

– Когда ты пьёшь, Вертаев, ты хоть чушь не порешь.

– А нешто ты заговорен? – Вертаев мелко захихикал, тоже успокаиваясь.

Хозяин сурово засунул руки в карманы галифе:

– Что надо? Я не одолжу, не дам, не поставлю.

– А что же, – прищурился Вертаев, – когда я тебе должен был, так и давал, и одалживал, и ставил.

Старик не задержался с ответом:

– Когда нужен был. А теперь нет.

– Ты, Солистон, не груби, – неожиданно твёрдо и трезво изрёк Вертаев, – ты лучше отопри дом и поговори со мной.

– Я вызову милицию, – был ответ.

– Не вызовешь. Тебе накладно будет. Со мной поговорить – дешевле.

Старик нахмурился, соображая. Потом сказал:

– Ну говори. Здесь.

– В доме, – настойчиво повторил Вертаев. – И позвони Хрулёву, чтобы сразу пришёл. Или сбегай за ним. А я погожу у тебя. Пришла вам пора со мной рассчитаться.

Старик некоторое время молчал, изучающе глядя в синюшное лицо гостя. Что ты затеваешь, думал он, раздражаясь всё больше. Вдруг моментальный прищур обнажил в нём решимость, и он быстро и зло сказал:

– Хорошо. Позвоним Хрулёву. – И загремел ключами.

Внутри дом больше походил на провинциальный краеведческий музей, довольно подробно описанный Мишей Бигуди, как того и требовал в своём письме Клиншов.

Со стен смотрела древняя и сегодняшняя история Чернова. В раме – подделка под старинную гравюру, изображающая черновский монастырь над Окой. В рамке – страница древней книги с рисунком бывших Прохоровских припасных заводов. В рамочке – пожалованная грамота Екатерины II Прохорову – поставщику варений и пастилы. Под стеклом витрины – рисунки обрушенного в войну моста через Оку и фотографии моста восстановленного. Зелёные гильзы и лимонка, потрескавшийся планшет и кусок рисованной карты. Батальная сценка схватки за город. В углу под фикусом на отдельном постаменте почтительно чернела сковорода немецкой противотанковой мины и рядом вырезка из местной газеты с заголовком «Ржавая смерть». Всё это было снабжено крупными надписями и так удобно и просторно расставлено, что можно было, не задевая ничего, пройти по часовой стрелке и всё рассмотреть. От старины – к нашему дню, к пяти первым пятиэтажным домам, к портретам лучших людей Чернова, поднимающимся по боковине внутренней лестницы на второй этаж, в кабинет, чтобы там, в святая святых, стать свидетелем неохватной и кропотливой работы хозяина дома, неутомимого собирателя – заваленный рукописями письменный стол, лупы, карандаши, пишмашинка, стеллажи с книгами и свёртками картона, грамоты за труды и письма, письма, письма. Хозяин ту не жил, он работал.

То и дело покрикивая: не касаться, не трогать, не задевать, Солистон провёл Вертаева наверх – тут был телефон.

Допустим, в эту минуту Хрулёв вёл планерку, забуксовавшую в болоте подготовки овощехранилищ к приёмке нового урожая, как ожидалось, обильного в этом году. Хранилища по обыкновению требовали серьёзного ремонта, а ёмкости для яблок – полной перестройки, и директор, может быть, нервничал, едва управляя склокой между строителями и цеховым начальством, как это бывает, а потому, естественно, был несколько груб с Солистоном, неурочно потребовавшим по телефону немедленного явления в дом-музей. Он бы вообще послал к чёрту вышедшего на пенсию приятеля, не понимавшего, в какое время лезет он со своими делами, но было в словах и, можно поклясться, в голосе Солистона что-то настолько новое, что Хрулёв подумал, покряхтел и прервал работу на два часа.

Заводская «линейка» добросила директора до решётчатой ограды. Хрулёв отпустил машину, нажал ручку, толкнул животом калитку и вошёл в дом без стука. Отлично ориентируясь внутри, он свернул на кухню, взял на ощупь с полки кружку и, крикнув на весь дом «Я здесь!», стал наливать себе грибной настой из трёхлитровой банки.

Тут же спустился хозяин. Услышав шаги за спиной, Хрулёв не обернулся, пока не допил кисловатый резкий напиток, отёр губы.

– Сахару нужно добавить, – посоветовал он и сел. – Ты что, нашёл нефть? Или каменный уголь?

Солистон, озабоченный предстоящим разговором, а ещё более тем, что оставил Вертаева наверху одного, только поморщился от этих слов и сразу поставил Хрулёва на место:

– Дерьмо. И очень много, я полагаю. Пошли-ка, там уже ждёт геолог, – и зашагал по дому-музею, увлекая за собой совершенно сбитого с толку директора завода.

Клиншов считал, что свидание с Вертаевым нужно иметь сразу по свежим следам переговоров. Не потому, что ему не терпелось узнать результат – он знал, каким будет общий ответ задачи. Его подогревало другое: насколько то, что он предположил снаружи, совпадёт с тем, что произошло внутри. В деталях. И только потому он беспокойно подсиживал Вертаева за углом и потом шёл за ним через весь город, пока, наконец, возле собора перехватил и обстрелял мелкой дробью вопросов. И оттого, что в доме Солистона всё случилось почти по его проекту, в нём подпрыгивал звонкий ребёнок, азартный пацан, который попал, попал, попал.

Действительно, Хрулёв быстро оценил размеры угрозы. Он хоть и взял Вертаева за пипитовые грудки и притянул к себе, да недолго подержал так, поскольку увидел в немытых глазах своего бывшего завгара желтоватые вспышки готовности пойти на всё. Тогда он разжал сильные короткие пальцы и сдался.

В передаче Вертаева это звучало примерно так: всё – наглый бред, похмельная чушь, ничего он, Хрулёв, не боится. Но крайность его, Вертаева, положения и память о бывшем двигает дело к тому, чтобы помочь. А сколько он, Хрулёв, отстегнёт, он, Хрулёв, сам и решит.

– Но ежели ещё раз заявишься, сомну!

И удивительно, каким чутьём сработал в этот шаткий момент Вертаев: он не нажал – не стал настаивать на названной сумме, а сделал полшага назад.

– Ну поглядим, – согласился он. – Поглядим.

Хотя что ж тут удивительного! – передумал Клиншов. – Вертаев по сей час не сильно верит в успех и заложит дело за любую отступную мелочь, лишь бы она была реальна.

Хватило также Вертаеву непонятной для подельщиков твёрдости указать странное место и время получения платы без объяснения причин. Тут он целиком доверял Клиншову.