Орхидея. Избранные стихотворения

<…> Раскрыв «Орхидею» (опять «изысканное» названье) Юрия Галича наобум, я сразу напал на хорошее стихотворение: «давно, давно, лет шесть тому назад, с берданкою в руке, в поршнях, в кафтане рваном, в пригожий летний день, с рассветом, ранним-рано проселком пахотным идет со мной Игнат». Прочитав весь сборник, я пожалел, что автор не остановился только на одной теме, на теме о вот таких охотничьих рассветах. Все остальное в этом толстом сборнике, кроме двух-трех военных стихотворений, чрезвычайно слабо. Автор посвящает Гумилеву стихи об Африке, но как можно, любя Гумилева и зная е г о Африку, писать о «мотивах мимозной поэзы», об «одеждах солнечных и фейных» и о том, что на озере Чад – «фламинго и львиный галоп»!

Скверной олеографией кажутся эти изображенья тропического мира, и неприятным ювелирным блеском отливают многие и многие строки Галича («в моей душе смарагдная поэма» и т. д.). Нелепостей в «Орхидее» хоть отбавляй: «…И за чарою смеемся мы шампанской, поздно ночью стукнувшись в отель»; «У тамила Бена опыт, где сноровкой, где рублем, пинта рома, тайный шепот, и тамил бежит вдвоем»… Или такие «смелые» рифмы: «тихой лентой вьется Ворскла, небо нежит синий ворс сткла». Автор очень вольно обращается с именами собственными: в Тиргартене он любуется амазонкой, «как пламенный Дедал», Гейне, оказывается, «могучий меч и щит» Германии, «майский полдень на Шпрее» с мундирами, и шлемами, и капралами – «как картина Беклина» и т. д. Лирика автора, по существу, не выше лирики Ратгауза. В ней, правда, много «лиловых печалей», и «ароматностей», и «лунногрез», но от этого она лучше не становится. И я почему-то вспоминаю одну знакомую поэтессу, которая перед тем, как прочесть мне стихотворение, где встречаются слова «изломы», «фиолетовый», «экстазы», предупреждает: «Вот это несколько декадентское, в новом духе». <…>

Руль. 1927, 31 августа

Юрий Галич. Орхидея. Стихи.

Типография А. Нитавского. Рига, 1927 г. 192 с.

Книга стихов Юрия Галича «Орхидея» впервые издана во Владивостоке в 1922 г. В Риге в 1927 г. вышло второе, дополненное, издание сборника. Настоящая публикация избранных стихотворений Юрия Ивановича Гончаренко-Галича осуществляется по рижскому изданию 1927 г. В 2007 г. в Приморье был переиздан сборник стихотворений поэта 1922 г.; рижское издание до сих пор не переиздавалось.

Из цикла «Луногрёзы»

Искатель жемчуга

Н. Гумилёву

Вчера я жил в волшебном храме,

В саду оранжевых фантазий,

Где, в беломраморных бассейнах,

Сверкал янтарь и бирюза.

Где мир, унизанный огнями

И драгоценностями Азий,

В одеждах солнечных и фейных,

Глядел, смеясь, в мои глаза.

Звучал напев незримой лютни,

Струились шёлковые тени,

И бубен юной одалиски

Дрожал в лукавом полусне –

И всё тенистей, всё уютней,

Нас укрывал шатёр растений,

И кто-то нежный, кто-то близкий,

Склонялся ласково ко мне.

А сегодня – скольжу на Замбезе,

В глубине африканской пустыни,

Направляя зулусской пироги

И коварный и зыбкий полёт.

И, в мотивах мимозной поэзы,

Открываю иные святыни –

Водопой, где лежат носороги,

Где резвится седой бегемот.

Пусть густы баобабные чащи,

Пусть колючи и цепки мимозы,

Но железной иглой ассегая

Я пронжу изумрудную мглу –

И всё чаще, всё чаще, всё чаще

Уношусь в африканские грёзы,

А на солнце глядит, не мигая,

Чернокожий мой спутник – Лулу.

А завтра – царственно и смело –

Я подыму косматый парус

Моей таинственной фелуки,

На сонный выкинутой брег.

И, птицей гордою и белой,

Туда, где волн грохочет ярус,

Скрестив на грудь стальные руки,

Уединюсь в крылатый бег.

И, окружённый бездной водной,

Внимая дьявольскому гулу,

Когда мне Крест засветит Южный

Маяк лучистый сквозь туман –

Я, одинокий и свободный,

Умчусь в далёкий Гонолулу,

Где плещет тихий и жемчужный,

И вечно юный – Океан.

Родина

Колокольчик поёт – гьянгьоли…

Колокольчик звенит под дугою.

И плывут, и плывут корабли,

Караваном, над степью нагою.

За кибиткой – жужжанье шмеля,

Вьётся облачко серое пыли.

Колокольчик поёт – гьянгьоля…

Веют сказки и скифские были.

Никого!.. Ни вблизи, ни вдали,

Кони быстро летели и мчали.

Колокольчик поёт – гьянгьоли…

Словно спутник тоски и печали.

Солнце колет и жжёт, как игла,

Льётся дух ароматный и пьяный.

Колокольчик поёт – гьянгьоля…

Только степь да ковыль да курганы.

Грусть

Мне грустно оттого, что след зари погас,

Что тёмных облаков нахмурились волокна,

Что звёзды в вышине, мильоном скорбных глаз,

Таинственно глядят в растворенные окна.

Мне грустно оттого, что близок час ночной,

Что песни, что цветы слились с туманной далью,

Мне грустно оттого, что нет тебя со мной,

Что снова я один с своей немой печалью.

Качели печали

Качели печали меня укачали,

Качели печали качали печаль.

И челны чернели на чёрном причале,

И чёрные чары, как челны, звучали,

А чайки кричали: «Причаль!»

Сказка

В метелях и в россыпях вьюжных,

В аккордах лиловой печали,

Как скорбны, как мертвенны блески

Луны в запушённом окне.

О знойных, о ярких, о южных,

О странах, где нежно звучали

Волны фосфорической всплески,

Мечтаю в ночной тишине.

Пусть снежные смолкнут напевы,

Покинем немую печаль мы,

И в мир экзотической сказки

Умчи меня, буйный муссон.

Там солнце и знойные девы,

Там знойное небо и ласки,

Там звери, там птицы, там пальмы,

А жизнь – неразгаданный сон!

Сон

В дождливый день так сладко спится,

В окно чуть брезжит серый свет,

И на подушке серебрится

Раздумья сонного корвет.

Корвет скользит, оснащен парус,

Звенит прибой морской волны,

И на волне, как белый гарус,

Лёг мост лучистый от луны.

Плывут часы, плывут годины,

Корвет ложится в тихий крен,

И где-то слышен смех ундины,

И слышен где-то зов сирен.

Там феи ткут златые нити,

Там серебрится лунно тень…

– О, не будите, не будите,

Меня вы в этот серый день!

Игнат из Забавки

Поэма

Давно, давно, лет шесть тому назад,

С берданкою в руке, в поршнях, в кафтане рваном,

В пригожий летний день, с рассветом, ранним-раном,

Просёлком пахотным идёт со мной Игнат.

Игнат из Зáбавки, охотник и лесничий,

Знаток зверья, знаток повадки птичьей,

Бирюк и лесовик, живущий круглый год,

Среди своих зверей, среди своих тенёт.

Идём размашисто, походкой мерной, скорой.

Вот – выселки, ивняк, болотный луг, бугор,

За жёлтой полосой синеет дальний бор –

Снимаю карабин и звонко кличу Фора.

Я любил рассветным этим часом

Полевать по низовым заплаткам,

Два дуплета сделать по бекасам,

А потом – по белым куропаткам.

В этом, с детства, наслажденья много,

И лежит в охотницкой потребе –

По дороге зацепить косого,

Снять сапсана, реющего в небе.

В озерце, где шебаршит осока,

И ржавеют тинистые воды,

Взять чирка – и часто тешит око

Ловкий выстрел, в молодые годы.

Всплыло солнце золотистым шаром

И зажгло поляны, пашни, нивы.

Мы бредём по моховым омшарам,

Где лозняк с седой сцепился ивой.

Где во мху маячит тощий ельник,

А кушир танцует под ногами…

– Фор, иси!.. Ружьё с плеча… Бездельник,

Мёртвой стойкой замер перед нами.

Тихо всё… И пёс стоит, как вкопан.

– Погоди, стрелять ведь, барин, надо…

Бах-ба-ба!.. И крыльями захлопав,

Замелькало куропачье стадо.

На опушке, где ольха с осиной,

Есть чудесное и славное местечко –

Там, в кустах, в глуши тетеревиной,

Вьётся змейкой безымянка-речка.

По грему, следами за Игнатом,

Пробираюсь быстро через кладки.

– Барин, стой!.. Гляди за супостатом –

Полевик, а може куропатки!..

Форрр!.. Ба-бах!.. Затрепыхался кочет –

Ко-ко-ко… Па-а-шёл с зарядом в шкуре!

А Игнат смеётся и хохочет:

Плохо, барин… Дай-ко-ся, покурим!

Лес застыл в сухом, томящем зное,

Пахнет мятой, хвоей и ромашкой.

Мы лежим под сонною сосною,

На земле копошатся букашки.

– Уморился… Больно прыток, вишь ты!

В другорядь пущай его ты смело.

Барин, как?.. Чай, вынуть, што ли, фриштык?

Похарчи, сосни, потом – за дело!

Мы лежим… Краюха хлеба, сало,

Огурцы и шкалик добрый водки.

Мошкара все руки искусала,

Фор пыхтит разинутою глоткой.

Мы лежим… Болтаем без умолку

Обо всём – загонах в лисьем логе,

Как дорогу перерезать волку,

Как принять медведя из берлоги.

О следах и о барсучьих тропах,

О леснянках, леших и купавах,

О болотных омутах, о топах,

Об огне и заповедных травах.

Всё Игнат, мне обо всём расскажет,

Как поэму, как легенду в храме.

А когда на запад солнце ляжет –

В тёмный бор идём за глухарями.

Эх, Игнат!.. Где друг ты мой любезный?

Нет тебя давно на божьем свете –

На войне, в Галиции, под Гнезной,

Срезан ты пятидюймовой плетью.

И свернулся где-нибудь под кочкой,

И, как Фор, застыл в земле могильной,

И поют зелёные листочки,

И шумят зелёной говорильней.

И один лишь я, из прежней тройки,

Небеса копчу своей особой.

– Эх, Игнат!.. Ни бор, ни наши стойки

Не забыть мне никогда, до гроба!

Старый Петербург

Седых дворцов тяжёлый мрамор

Закутан блеклой синевою,

На небе саванная тога

И моросит холодный дождь.

Безлистый сквер уснул и замер,

Склонясь пугливо над Невою,

И смотрит пристально и строго

В свинцовый сумрак Медный Вождь.

Сказку из белой былины

Камень недвижный таит –

Эти дома-исполины,

Этот дворцовый гранит.

Бледная немочь рассвета,

Шпиц крепостной и вода

И, замерцавшая где-то,

В небе беззвёздном звезда.

Стали тени бледней и короче,

Очертанья так бледно-нежны.

И, в мерцаньи серебряной ночи,

Вижу профиль хрустальный княжны.

Вижу всё, что так чутко скрывала

Эта ночь фантастических грёз –

И улыбку, и бледность овала,

Опушенного космами кос…

И томит меня сон белой сказки,

Этот мир петербургских поэз –

Вот орёл на золóченной каске

Промелькнул, как фантом, и исчез.

Где-то хрипло пропели куранты,

А заря серебрит синеву…

Томный вальс, кружева, аксельбанты –

И глядишь, и глядишь на Неву.

Рига

Брызги, чайки, волны, льдинки,

Яркий тюль голубизны,

В небе – золото блондинки,

Девы огненной – Весны.

Да, весна!.. А в сердце осень,

Глубже в сердце гнёт оков.

Но сквозит так нежно просинь

Из-под вешних облаков.

Но так сладок воздух тонкий,

Словно дамские духи,

И пропеть готовы звонко

Острых кирок петухи.

Ах, весна!.. Всё снова ново,

Век промчался без следа –

Вот Канала городского

Ярко зыблется вода.

Биржа, баржи, будки, нравы,

Гуще запах сальных свеч,

Звонче чешет в «тирготаве»¹

Трёхэтажная картечь.

Грозно смотрит серой мастью

Безлошадный пьедестал…

Но зато, какое счастье,

Снег пошёл – и перестал.

Ах, уйти б от острых терний,

Взвиться б, скрыться б навсегда!

Тихо виснет мрак вечерний,

В небе вспыхнула звезда.

Меньше гула, меньше треска,

Пропоёт свирель авто,

В окнах реет занавеска,

Начинается – лото.

Дремлет город сном глубоким,

Нелюдим панельный кварц,

Лишь глядит приветным оком

Старый, милый «Отто Шварц».

Сколько райских обаяний!

Но сегодня я богат,

И звенит в моём кармане

Молодой латвийский лат.

И, мигнув звезде лучистой,

Я гоню тревоги прочь –

С яункундзе² золотистой

Проведу я нынче ночь.

А когда голубизною

Разгорятся небеса –

Буду думать, над Двиною,

Про весну и чудеса.

Варшава

Жасмины раздумья срывая,

Я слушаю сонный прибой.

И грезятся звуки трамвая,

И брызги, и смех голубой.

Каштаны Саксонского Сада

И мрамор таинственных Лед –

Ах, трогать не надо, не надо,

Рубца изъявленного след!

Да, чудится мне, не во сне ли,

Сверканье асфальтовых плит,

И запах варшавской панели,

И чёткие стуки копыт.

И шумный бульвар, и аллеи,

И тихий палац и дома –

И грежу я, думы лелея,

А ночь и черна и нема.

Далёкие, смутные вести…

О, если бы вновь увидать

Толпу на Краковском Предместьи,

Как жалкий изгнанник, как тать!

Цветочный боскет и Лазенки,

Лиловую в парке сирень,

И смех сероглазой паненки,

И виллы кокетливой сень.

Фонтаны в клубах аромата,

Узорный трельяж и огни –

Всё было когда-то, когда-то,

В далёкие яркие дни.

И бархатно катятся мысли,

Как спицы рессорных колёс –

О, если бы снова на Висле

Увидеть белеющий плёс.

И кажется, будто я вижу,

Сквозь зыбкий и едкий туман,

Что чувству жасминному ближе,

Что манит, как некий дурман:

Кофейню и панну Ирену,

Лукавый дуэт в уголке,

И герб даже гордый – Сирену,

С мечом серповидным в руке.

Мохнатые шепчутся тени,

Недвижим холодный песок,

И пью невозвратных видений

Я остро-мучительный сок.

Кругом беспросветно и мгла ведь,

В тумане родная земля…

– Куда же, куда же направить

Крылатый мой бег корабля?

¹ Торговая лавка, магазин (латышск.) – прим. ред.

² Девушка, барышня (латышск.) – прим. ред.

Белой ночью

Тихо вея, словно птица,

Полусонными крылами,

Ночь спускается на землю

В бледно-розовой фате.

И тревожно тают тени

И, как сумрак над полями,

Виснут трепетные краски

Над водой и на воде.

В серой дымке очертанья,

Дали тонут в мгле туманной,

Чуть заметно, чуть мерцая,

Звёзды тихие горят.

И таинственно бледнея,

Цепью призрачной и странной,

В небе тянется на север

Облаков прозрачных ряд.

Дремлют рощи, дремлют пашни.

Окроплённые росою,

Спят желтеющие нивы,

Час забвенья – только миг.

И один лишь до рассвета,

Над песчаною косою,

Где-то стонет безутешно

И томительно кулик.

Одиссея

Мёртвая зыбь

Тает вечер, кроткий и янтарный,

И волну колышет сонный бриз.

Грежу я, и, странник легендарный,

Мнится мне – мифический Улисс.

Как и он, расстался я с Итакой,

И храню прощальный Пенелопы взгляд,

Нектар роз сменив для доли всякой

Много дней, о, много дней назад.

И очаг свой, поручив пенатам,

Пятый год блуждаю в дикой тьме,

В мире зла, тревогою объятом,

И с тоской на сердце и в уме.

В час случайный, ускользнув от Сциллы,

Я Харибды вижу мутный мрак,

Тени Парк и злобный смех Сивиллы,

И Циклопа одноглазый зрак.

– О, Калипсо, светлая богиня,

Где ты, нимфа лучезарных вод?

Где твой храм, таинственный и синий,

Целовавший яркий небосвод?

И мне кажется, что некая Цирцея

Мне сулит ещё немало бед –

И с тоской мечтаю о конце я,

И гляжу на серебристый след.

Луногрёзы

Я снова здесь, в краю родном,

Среди полей в зелёном трене –

И снова дышат под окном

Кусты жасмина и сирени.

Я снова здесь, я снова ваш,

Родные степи и долины –

В душе звенит, как «Отче Наш»,

Знакомый голос журавлиный.

Плывут родимые поля,

Луга, повитые туманом,

И звонкий крик коростеля,

В просторе радостном и пьяном.

И заводь тихая реки,

В венце из лоз и жёлтых лилий,

И голубые васильки,

И клочья белых эскадрилий.

И пятна гречи и овса,

И тень синеющего бора,

И золотые небеса –

Вы любы все мне, без разбора.

О, светлый миг, о, яркий час!

Как блудный сын, как странник некий,

Я снова здесь, и в этот раз –

Неотвратимо и навеки.

Орхидея

Сингапурская поэма

В знойных рощах Сингапура,

Где аллеи, как стекло,

Иностранка, мисс Лаура,

Проживала в бунгало.

Днём там тихо, днём там сонно,

Дышит синью свод бездонный,

Жёлтый глаз глядит в упор,

Дверь закрыта на запор,

Но лишь гуще станут тени,

Станет гуще острый яд –

И потоками цветений

Расцветает буйный сад.

Сладострастным цветом рдея,

Расцветает орхидея,

В глубине, как старый маг,

Цедит пурпур красный мак.

От Цейлона до Гонконга

Замирают звуки гонга,

И, сметая думы прочь,

Льётся чувственная ночь.

В ней призыв, в ней страсть и сила…

Робкой поступью дрожа,

Вырастает тень тамила,

– Что прикажет госпожа?

Мисс Лаура хмурит брови,

Голос глуше и суровей:

– Если раб ты госпожи,

Верный Бен мой… Услужи!

Бен бежит на ближний рынок,

Бен бежит в далёкий порт –

Там, средь чёрных и блондинок,

Есть мужчины – первый сорт.

Там – малайские матросы,

Сингалезы, негритосы,

Там – афганцы, там – индус,

Есть – араб там, есть там – русс.

У тамила Бена – опыт,

Где сноровкой, где рублём,

Пинта рома, тайный шёпот –

И тамил бежит вдвоём.

Тень короче, ярче воздух,

Тени ночи мчатся прочь,

И скользит на ярких звёздах

Субтропическая ночь.

От Цейлона до Гонконга

Раздаются звуки гонга,

И, как золото, могуч –

Брызнул с гор далёких луч.

В бунгало, на брачном ложе,

В орхидеях и в крови,

Спит мертвец – мулат пригожий,

Сладок вечный сон любви.

Снова день пройдёт, а к ночи

Мисс Лаура хмурит очи,

Слышен голос госпожи:

– Верный Бен мой… Услужи!

Африка

Далёких стран таинственные зовы

Влекут меня к себе тревожной красотой –

И этот блеск воды, молочно-бирюзовый,

И неба яркий плащ, горячий и густой.

Не сказкой ли сейчас мне кажется чудесной

Высоких строгих пальм чеканный силуэт,

Песок немых пустынь и дали неизвестной,

И на песке немом забытый кем-то след?

О, да!.. В душе растёт и ширится сознанье,

Что это лишь обман и призрачный мираж,

Что это только сон, мечта, воспоминанье –

Гляжу в немую даль и прячу карандаш.

Лунный челн

Зной упал, тревожно и немея,

Свет померк и гаснет без следа.

И дрожит над башней Птолемея

Чей-то глаз – вечерняя звезда.

На панелях тени от решётки

Стали вдруг так явственны, так чётки,

И баюкал кто-то чьи-то сны

В кружевах ночной голубизны.

Синий свод увит чадрой постельной,

А на нём, волнующей мечтой,

Лунный челн катился безвесельный,

Лунный челн, чеканно-золотой.

<…>

Озеро Чад

К. Бальмонту

Лишь завеют пахучие нарды –

Уношусь на таинственный Чад.

Там рычат в тростниках леопарды,

Там лиловые птицы кричат.

Там в тенистой мимозовой пуще,

Где мрак синий спокойней и гуще,

Озарённые светом луны,

Спят в траве голубые слоны

Всё горит там и жжёт, как аграфы,

Там фламинго и львиный галоп,

На просторах пасутся жирафы

И стада золотых антилоп.

Там и чащи, и топи, и дебри,

Где живут полосатые зебры,

И приходят пастись на весну

Чёрный буйвол и пепельный гну.

Разве яркости в этом не много:

Отыскать затаившийся лаз,

И свалить на заре носорога,

Меткой пулей в чешуйчатый глаз!

<…>

Под звёздами

Я устал от гаммы острых звуков,

От чудес тропических и знойных.

И гляжу в глубь ночи близорукой,

И объят тревогой беспокойной.

От цветов и буйных красок юга,

Где весь мир играет вечно свадьбы,

Я хочу забиться в скромный угол

Старой дедовской покинутой усадьбы.

И сидеть над озером часами,

И часами, как влюблённый инок,

Неотступно-жадными глазами

Наблюдать цветение кувшинок.

А когда закат погаснет алый

И в саду зареют тихо тени –

Пусть в душе, моей душе усталой,

Задрожат аккорды песнопений.

Из цикла «Гусарские сказки»

Печаль полей

В мёртвом покое закинуты пашни,

В саван закутаны сёла, деревни –

Нет тебя больше, России вчерашней,

И богоносной, и пышной, и древней.

Той, что носила и лапоть и посох,

Счастье искала в малиновом звоне,

В тихом раздумье и в вечных вопросах

Жарко молилась убогой иконе.

Той, что сверкая огнём самоцвета,

В мир расточалась алмазною пылью,

В жемчуг и в бармы, к венцу разодета,

Мир наполняла особою былью.

Нет тебя больше вчерашней невесты,

Жребий сменив свой на долюшку вдовью –

Скорбно влачишь и безропотно крест ты,

Тихо рыдая слезами и кровью.

Венец терновый

Юдоль страданий и печали,

Проходит жизнь, как тяжкий грех.

Замолкли песни, что звучали,

И яркий звон, и звонкий смех.

Забыта честь, угасла совесть,

Исчез, как дым, священный долг,

И дней минувшей славы повесть,

И голос родины – умолк.

Золотой кубок

В часы бездомного скитанья,

Среди тревоги чёрных дней –

Горит звезда воспоминанья

И блеск слепительных огней.

Былых огней угасшей славы,

Когда сверкал орёл двуглавый,

Порфира, бармы, царский трон

И шелест вьющихся знамён.

О, счастлив тот, кто это время

Хоть краем жизни зацепил,

Кто отдал жизнь другой поэме –

Поэме русских Фермопил!

Весенних дней моих начало

Венчала щедрая судьба.

О, как лилась, и как звучала

Мне кирасирская труба!

Не красный флаг и не заплаты –

Сверкали солнечные латы,

И сталью кованой души

Горели грозно палаши.

Гремели песни и фанфары,

Скликал и пел призывный рог,

И царскосельские гусары

Слетались к нам на огонёк.

<…>

Нет, не забыть вас до могилы

Не позабыть мне никогда –

Сверкнули вновь, с нежданной силой,

Неповторимые года.

И городок, в венце из елей,

И удаль конных каруселей,

И шлемоблещущий парад,

И старый парк мой – Приорат.

Исчезло всё во мгле угарной

И, как падучая звезда,

Блеснуло искрой светозарной –

И закатилось навсегда!