А. Т. Аверченко

1.

Умер Аверченко, и в нашей не согретой комнате стало ещё холодней. Его вспомнят особенно тепло в не согретых комнатах и не согретые сердца. И сам он умер тоже не согретым – был одинок, холост, прожил жизнь бобылём, но нас согревал.   

И, на этот огонь, на эту литературную ласку, на эти прощающие улыбки, читатель шёл, полный ответной любви и восхищения. Его читали все, его имя было известно всякому, его книги расходились стремительно и шумно.   

В час душевной боли, в минуту усталости русский читатель обращался к Аверченке, и я хорошо помню, как во время войны в госпиталях на всех столах я видел его книги и книжечки, изданные «Новым Сатириконом». Русская критика иногда упрекала Аверченко в бесцельности и бессодержательности его смеха. И он сам никогда не хотел слыть политическим сатириком. Но Аверченко имел мужество прославить этот смех, поставить его целью, а не средством, открыто служить его свободной и независимой стихии.   

Аверченко был природным юмористом. Двадцать лет тому назад, уже в Харькове, тогда скромный служащий какой-то конторы, он стал редактором маленького сатирического журнала «Штык», потом переехал в Петербург, принял участие в корнфельдовской «Стрекозе» и вместе с Реми и Радаковым преобразовал её в «Сатирикон». Русск. «Simplicissimus» был создан Аркадием Аверченкой. Русский водевиль, русская весёлая пьеса, театральная миниатюра Аверченке обязаны своим успехом, расцветом и завоеваниями.   

И всё, что он делал, было неизменно связано какой-то сердечной лёгкостью, окружено радостным дружелюбием, всегда сопровождалось удачами и счастьем.   

В нём жила какая-то внутренняя свобода. С первых же слов он производил ясное впечатление смелости и прямоты. Казался очень уравновешенным и спокойным. Был насмешлив, но не дерзок, был выдержан, никогда не лгал, умел быть снисходительным к другим, внутренне строгим к себе, не растил в своей душе цветов зла и отместки, не копил ядов, не пускал в свою душу голодных змей.     

2.

Я могу говорить об этом уверено. Мы знали друг друга около 20 лет. Нас сразу сблизила общая работа в Петербурге. Ну и потом, выезжая, я каким-то капризом судьбы и своеволием случая непременно встречался с Аверченкой. Таких встреч было много. Были они и в Москве, и в Харькове, и в Киеве, и в Одессе.   

Наконец, в позапрошлом году в Ревеле.   

Этот раз я всматривался в него особенно зорко. Это понятно. Годы потрясений должны были отразиться и на нём. Я искал в нём перемены, ожидал охлаждения, боялся увидеть усталость. Аверченко был тем же, – тем же милым, изящным, воспитанным и ласковым другом. Он стал только чуть-чуть серьёзней. Но по-прежнему остались в нём и душевная открытость, и дар общения, и нежная отзывчивость.   

Теперь передо мной был совершенно вызревший человек, тайно страдавшая душа, не колеблющийся и неумолимый враг большевиков. Как-то особенно подчёркнуто и ясно в нём проступила серьёзная и глубокая убежденность.   

В эти ревельские дни мы были неразлучны. Физически он был крепок, от него веяло здоровьем и силой. Только один раз, мимоходом, между прочим, он рассказал мне о теневых и тягостных моментах его концертных турне. Они его утомляли. Ежедневные выступления, переезды, бездомовье, кочевье, новые аудитории, визы, – всё это трепало и дёргало его нервы. Потом, из Праги, он мне, шутя, писал:   

«К нам приехала знаменитая Обезьяна, Консул, в Варьете. Думаю пойти попросить у неё визу. Хоть и обезьяна, а всё-таки консул…»   

В этот же его приезд я стал свидетелем одной любопытной сцены. Мы обедали у родственников моей жены В.-их. Там же была молодая актриса. Тогда она собиралась вернуться в советскую Россию. Это было тем более странно, что сама она принадлежала к очень аристократической семье, падчерица одного из великих князей. Когда она беззаботно заявила о своём намерении, Аверченко без малейшего оттенка иронии, серьёзно и строго, сказал ей:   

– А не кажется ли Вам странным, что Вы почему-то поедете в Россию, а мы все почему-то не можем и не смеем туда ехать? Не думаете ли Вы, что все мы, быть может, просто не должны туда ехать?   

И от этой сдержанной, вежливо сказанной фразы лицо актрисы залилось румянцем. Через несколько минут она ушла. На этом пункте Аверченко не знал ни уклонов, ни уступок.   

Всё же и в этом вопросе, – даже в нём, – Аверченко внешне никогда не переходил границ меры, не распалялся бешенством. Вообще из коренных черт его человеческого характера, как и его литературного лица, была беззлобность. Беззлобность, но ещё какая-то тихая любвеобильность. И эта любовь, эта нежность, эта писательская заботливость в изучении тихого и ласкового света улыбок была им безрасчётно отдана детям. Среди беллетристических книг о них Аверченковская «О маленьких для больших» должна занять достойное место. Сейчас под руками у меня её нет, но я помню авторскую надпись, дарственно сопровождавшую мне этот томик. В ней говорилось:   

«Если я так люблю чужих детей, то ты можешь представить, как я любил бы своих».   

Два года тому назад, по поручению одной газеты, я просил у Аверченки пасхальный рассказ, причём прибавлял: «Чтоб его прочли и дети». Аверченко отвечал:   

«Милый мой! Все мои рассказы могут читать и дети».   

И он не преувеличивал.   

В его книгах жила не только нежность, не только шутка – от них веяло ещё и большим целомудрием. Аверченко никогда не брал щекотливых тем, не шёл на приманки двусмысленности, всегда был очень щепетилен, осторожен и чист. Его литература – неизменно деликатна.   

Вообще, если б искать для Аверченки короткую форму, я сказал бы, что он обладал одним редким и завидным качеством, был наделён необыкновенным даром: этот человек, этот писатель был светел духом. В нём счастливо соединялись благожелательность и жизнерадостность, едва приметно засверкавшаяся в эти последние годы. Стали мелькать грустные ноты в рассказах. На ясном небе проползла туча, где-то легли тени. Но расцветший день его искусства был всё так же ярок. Это особенно чувствовалось в его письмах. Аверченко был чудесный корреспондент. На этих небольших почтовых листках он искрился, блистал, сверкал. Отгороженный от чужих взоров, без критикующей строгости читателя, наедине с близким человеком, он давал просто своему остроумию, и его потоки растекались в беззаботной вольности, спешащие, свободные, лёгко и непринужденно.   

3.

В нём сочетались внешняя беспечность с внутренней серьёзностью.   

Никогда нельзя было предсказать, какой характер примет наша беседа. Но и в серьёзности своей он не был докучливым. Унылость его пугала. Он просто, искренне и откровенно, любил жизнь, ценил её радости, влёкся к театру, пленялся музыкой.   

Как-то в Петербурге я, смеясь, выразил моё недоумение: в спальне Аверченки вдруг появился граммофон!   

– Зачем?   

И с шутливой серьёзностью он мне объяснил:   

– Самое скучное занятие для человека – одеваться. Много запонок, пуговиц, застёжек, нужно много на себя натягивать, завязывать, что-то класть в карман. Так вот, чтоб не замечать этого скучного процесса, я завожу граммофон, и, когда я завязываю ботинки, мне поёт Собинов, – приятное соединяется с полезным…   

Он не хотел скучать и не позволял себе быть скучным с другими.   

У него и редакционные заседания «Сатирикона» проходили тоже серьёзно и весело. Несколько раз нам пришлось работать в одних и тех же органах, бок о бок, и всегда он меня поражал своей дельностью, внимательностью, какой-то трудовой логичностью, неторопливостью и внятностью. Так было в закрытых понедельничных газетах «Эпоха», «Межа», так было и в журнале «Эшафот».   

С ним было приятно работать. Приятно, спокойно и уверено. Аверченко был из тех, на кого можно было положиться. Этот человек был верен и надежён. Его дружелюбная надпись мне на своей фотографической карточке заканчивалась так:   

«От Аркадия Аверченко, о плечо которого всегда можно опереться».   

И он не лгал и не преувеличивал.   

Он умел быть преданным, знал цену дружбе, близости, общности, не изменял, не предавал, был отзывчив, добр, мягок и необыкновенно приветлив.   

Не так давно я получил из Берлина от одного русского беллетриста письмо. Он вспомнил об Аверченке и рассказывал, как тот посетил его в клинике, как был участлив, как долго мялся и, наконец, решился очень остроумно предложить деньги. Помощь не понадобилась, но в письме стояло:   

«Разве такое забудешь когда-нибудь?»   

В прошлом году передо мной маячила зыбкая надежда на создание своей газеты. Я писал об этом Аверченке. Тогда он только что осел в Праге. После концертных скитаний, после этих переездов, выступлений, актёрской маеты он решил успокоиться в чешской столице. И в ответ на моё предложение он мне писал:   

«Я с огромным удовольствием работал бы в одном деле с тобой, но, ведь, не ты же хозяин, не ты же передо мной будешь отвечать… А получи я гарантию, да я бы к тебе на бровях дополз».   

Таким он был всегда.   

И в своём «Сатириконе» он был не только центральной фигурой редактора, не только создателем нового журнального типа, но и основой редакционной спайки, строителем редакционной семьи, её цементом, её душой, символом её единства, взаимодоверия и слитности.   

Он и в другие редакции входил не иначе, как вместе со своими «сатириконскими» друзьями, как вошёл на моих глазах в «Русскую волю» тоже купно с Реми и Радаковым.   

Ближайшие участники его журнала будут о нём вспоминать долго, тепло и скорбно. О нём вздохнут и многие другие, его бесчисленные читатели, влюбленные в него женщины, умные дети с благодарным сердцем. Ему, первому открытому защитнику прав смеха, ему, зачинателю и создателю первого юмористического журнала в России, ему, автору талантливых книг, раскроет свои страницы русская литературная история.   

А лично я теряю в нём непередаваемо и неисчислимо много, – друга, человека, собеседника, нежность редкого сердца. Впрочем, и все мы потеряли много в этом родном человеке, вчера зарытым в далёкой земле.   

В наш бедный дом зачастила смерть.       

«Сегодня» (Рига, Латвия). 1925. № 60 (16 марта). С. 3-4.

Републикуется впервые.