10-летие со дня расстрела Н. С. Гумилёва

Цикл публикаций

Гумилев

Публикации автора

10-летие со дня расстрела Н. С. Гумилёва

Гумилёв перед чекистами. – Гумилёв о Блоке. – Нельзя познать. – Целомудрие. – Мои воспоминания. – Поворот. – Искусство для… – Гумилёв о поэзии. – Пять тем. – Революция. – Предчувствие смерти. – Синяя звезда. – Пред концом.

 

Десять лет тому назад, 27-го августа, в Петербурге был расстрелян большевиками поэт Николай Степанович Гумилёв.

Советский энциклопедический словарь говорит об этом кратко: за активное участие в белогвардейском заговоре. Здесь, за рубежом, стремясь представить себе картину последних часов и смерти поэта, один из русских писателей рисовал Гумилёва, стоящего перед чекистами.

Ему стоило только повиниться, склонить голову, привести кое-какие оправдания – жизнь его была бы спасена. Он не пошёл на это. Спокойно смотря в глаза своим палачам, Гумилёв решительно и гордо бросал губящие его ответы. Судьба его была решена. Он сам это понимал, сознавал и чувствовал.

 

*

Этот человек не знал попятного хода. Так было в его жизни, так было и в его литературной деятельности.

Гумилёв – цельность. Это – энергия, сосредоточенность, накопление сил, ясная и невозмутимая смелость, способность на вызов, большая внутренняя выдержка. Таким он представлялся всем знавшим его, встречавшимся с ним, всем, кто хоть раз беседовал с этим человеком.

В среде поэтов он был, бесспорно, самым интересным по стройности своих дел, законченности своего отношения к миру, людям, – особенно, к вопросам и практике волевых свершений.

В Гумилёве жила и сверкала романтика героизма. Чрез все свои дни он пронёс напряжённую жажду подвига. Отсюда – неудовлетворённость окружающей жизнью, её бедными формами, её вялыми настроениями. Гумилёва тревожила и манила роль бойца и поза воителя.

Эта мечта звучит у него в первых же строках его первой книги «Романтические цветы» (1908). «Как конквистадор в панцире железном, я вышел в путь, и весело иду».

Звучит почти до самого конца. Почему «почти», – увидим.

 

*

После смерти Блока, после расстрела Гумилёва, их связал союз «и»: «Блок и Гумилёв». Трудно найти более непохожих людей, более различных поэтов. О Блоке Гумилёв писал: «Обыкновенно поэт отдаёт самого себя…» Ещё одно гумилёвское определение Блока. «Поэт с детским сердцем».

О себе Гумилёв писал: «Древних ратей воин отсталый».

 

*

По праву Гумилёва считают основателем и теоретиком «акмеизма» («адамизма»).

Определяя эту новую школу, – точнее, течение, ещё точнее свой личный вкус, Гумилёв желал и тут мужественности, твёрдости, ясного взгляда на жизнь. Его акмеизм враждует с туманной мистикой, с непознаваемым миром и потусторонним, защищает жизнь, выдвигает самоценность всех её явлений. Для Гумилёва «непознаваемое, по самому смыслу этого слова, нельзя познать», а потому «все попытки в этом направлении не целомудренны». К поэзии, к искусству Гумилёв требовал особенного целомудренного отношения. «Целомудрие» – частое слово в критических статьях Гумилёва.

 

*

Гумилёв очень чтил Брюсова. Впрочем, тогда его ставили высоко все: Брюсов – зачинатель русского символизма, мэтр, фактический редактор «Весов», даровитый, хотя холодный, поэт. Гумилёва в нём подкупало многое, и, прежде всего, мужественность поэтического голоса, затем грандиозность образов, романтические напряжения, звучание волевой силы.

В этом увлечении сыграла роль и ещё одна сторона: почти царственное положение Брюсова в мире русских поэтов, велительность и властность брюсовской натуры.

 

*

Гумилёв долгие годы вынашивал одну мечту: у королевского трона Брюсова стать наследным принцем. Это не догадка и не только красивые слова. Гумилёв в этом открыто сознавался. В этом горделивом сознании он был так откровенен, что готов был исповедоваться публично.

Тут – маленькое воспоминание.

 

*

Недавно я писал о дуэли Гумилёва с Волошиным.

Она произошла из-за поэтессы Черубины де Габриак (псевдоним Елиз.<аветы> Ив.<ановной> Григорьевой). Дуэль ничем не кончилась. На поле брани осталась калоша. Елиз.<авета> Ив.<ановна> Григорьева была подруга близкой мне женщины, – мы встречались чуть ли не каждый день. Дуэль меня, естественно, взволновала. Глупый шум, ветер сплетен трепал и поднимал занавески дорогого мне дома. Я не держался и написал статью «2 испанца». К сожалению, там были мной обронены неосторожно резкие слова, обидные для Гумилёва строки, – наше знакомство прервалось.

Уже после войны, в большевицкие дни, встретившись в редакции «Эхо, – последней «буржуазной» газеты в Петербурге, – мы протянули друг другу руки. Длить ссору было глупо. Давно всё прошло, поросло быльём – «травой забвенья», – многое изменилось и в наших жизнях, и кругом нас. Елиз.<авета> Ив.<ановна> Григорьева вышла замуж за туркестанского инженера Васильева, бросила стихи, перестала быть Черубиной де Габриак, всё перевернулось и в моей жизни, как и в жизни, как и в жизни Гумилёва, ставшего мужем Анны Ахматовой. И Гумилёв и я действенно пережили войну, оба были на фронте. Чёрная кошка, пробежавшая когда-то между нами, стала седой.

И в первый же получас нашей беседы, чуть ли не в первые минуты встречи, Гумилёв с гордым удовлетворение мне с улыбкой поведал:

– Теперь Брюсов считается королём поэзии, – меня называют наследным принцем.

Ему это явно льстило. Его тон я слышу, как сейчас. Это было признание удовлетворённой гордости, – так говорят о старом, наконец, исполнившемся желании, осуществлённой мечте. 

 

*

Но и это преклонение пред Брюсовым не удержало Гумилёва от похода на символизм.

В статье «Наследие символизма и акмеизм» Гумилёв пишет: «Символизм закончил свой круг развития и теперь падает».

 

*

Эти строки написаны в 1918 г. Это, действительно, момент поворота.

Всего за 3 года до этого Гумилёв высказывался иначе. Тогда только что прекратил своё существование журнал «Весы». В статье по этому поводу Гумилёв говорил:

– Теперь мы не можем не быть символистами. Это не призыв, не пожелание, это только удостоверяемый мной факт».

Так писал Гумилёв в «Аполлоне» 1910 г. Статья называется: «Жизнь стиха». Непременно нужно привести из неё несколько мыслей. Для Гумилёва не существует ни «искусства для жизни», ни «искусства для искусства». Он стирает и то и другое. Обе теории ему чужды. И там и тут одна и та же «целомудренность».

«Искусство для жизни» низводит поэзию до степени проститутки или солдата. Вторая теория проповедует изнеженное искусство, «мучительно-лунное», ведёт к снобизму, расслабленности и замиранию.

 

*

Хорошо и полезно послушать, как говорил Гумилёв о стихах и муках поэта: «В муках, схожих с муками деторождения, появляется стихотворение». О невыношенных стихотворениях: «Они – калеки в мире образов и совершенство отдельных их частей не радует, а скорее печалит, как прекрасные глаза горбунов».

Каким условиям должно удовлетворять стихотворение?

Ответ Гумилёва: «Оно должно иметь мысль и чувство – без первой самое лирическое стихотворение будет мёртво, а без второго даже эпическая баллада покажется скучной выдумкой».

О завершённом: «Прекрасные стихотворения, как живые существа, входят в круг нашей жизни; они то учат, то зовут, то благословляют; среди них есть ангелы-хранители, мудрые вожди, искусители-демоны и милые друзья. Под их влиянием люди любят, враждуют и умирают».

 

*

В стихах Гумилёва внимание притягивают 5 тем, 5 мотивов: преданность поэтическому искусству, экзотика, любовь, воинственный героизм, предвещания смерти.

Наиболее яркий, постоянный, особенно взволнованный мотив гумилёвских стихов поёт о рыцарстве, отваге и опасности, – опасности в битвах, опасностях пустынь, о пафосе бойца. Это слышится на протяжении почти всей жизни: к концу, в самые последние годы, это возбуждение ослабевает. Воинственный мотив затих: вероятно, исчерпался. Он сник после войны.

Отчего?

Даже не от разочарования в боях и в исходе мирового столкновения, – не от поражения России. Причина – в другом. Она лежит не в человеке, а в поэте.

Подъятый жаром и чадом войны, Гумилёв мог писать такие стихотворения, как «Ода д’ Аннунцио», «Наступление», «Смерть». Потом он не мог не почувствовать в них неверных нот, взбудораженной фальши, ошибок и чувства, прегрешений против боготворимого им целомудрия.

Была и вторая причина.

Для Гумилёва революционные громы и опьянения ни разу не окутались романтическим туманом, не прозвучали волшебной сказкой.

По самой природе своей, они были ему враждебны. Гумилёв утих.

 

*

Против революции должно было протестовать всё существо Гумилёва, – его происхождение, детство, воспитание, избалованность, строй души, наконец, его рыцарская романтика.

Предо мной сейчас отрывок письма родственницы Гумилёва, – строки, переданные мне Б. О. Харитоном.

В этом отрывке краткая биография поэта. Есть знакомое, старое, но также интересное новое. Конечно, мы знаем, что отец Гумилёва – морской доктор медицины, действительный статский советник, что от него унаследована страсть к путешествиям, носившая поэта по свету, что отец оставил хорошее состояние.

Выйдя в отставку Степан Яковлевич Гумилёва купил в Рязанской губ.<ернии> имение «Берёзку». Здесь поэт рос, получил первые впечатления, писал свои детские стихи, а излюбленной его игрой были «матросы» на плывущем корабле. Потом «Берёзку» продали и взамен купили другое имение – близ станции Поповка (николаевской жел.<езной> дороги). Николаю Гумилёву тогда было около 15 лет.

Отец Гумилёва был женат на дочери богатого помещика тверской губ.<ернии> анне Ивановне Львовой. Их имение «Слепнёво» было родовым и принадлежало Львовым более 200 лет. Сюда каждое лето, начиная с 1909 г., приезжала вся семья, – в Слепнёве написаны первые зрелые стихи поэта.

Отец Гумилёва умер в 1910 г. Ему было 79 лет. После его смерти вдова купила дом в Царском Селе, и в нижнем этаже поселились молодые, – Николай и брат Дмитрий, тогда уже оба женатые.

Отдельная комната была отведена библиотеке, – в ней насчитывалось более 2000 книг. После большевистского переворота библиотеку растащили, дом реквизировали, имение «Слепнёво» отобрали, потом расстреляли самого Гумилёва.

 

*

Предчувствие смерти.

У Гумилёва есть пророческие стихи:

 

И умру я не на постели

При нотариусе и враче,

А в какой-нибудь тёмной щели…

 

Ещё предречение:

 

И не узнаешь никогда ты,

Чтобы в сердце не вошла тревога,

В какой болотине проклятой

Моя окончилась дорога.

 

 

*

Это из книжки стихов «К Синей Звезде».

Не пора ли, наконец, раскрыть этот псевдоним? В литературных кругах имя «Синей Звезды» известно. В печать оно не проникло до сих пор. Собственно, самое имя может не представлять интереса. Но те месяцы гумилёвского увлечения должны быть освещены. Стихи «К Синей Звезд» написаны Гумилёвым в альбом женщины. Конечно, Гумилёв мог предполагать, что когда-нибудь они увидят свет. На это стихи имеют полное право.

 

Их Гумилёв писал в Париже, в 1918 году. Тут интересно всё: эти дни, обстановка его жизни, его настроения. Не лишне знать и другое: как именно эти интимные стихотворения попали сначала в сборник «Костёр» (1923), потом составили отдельную книжку? А она заслуживает большего внимания. Это – чудесные стихи. В них Гумилёв интимен и, главное, совершенно, вполне искренен. Здесь он – без доспехов, без фанфар, без героической приподнятости, – влюблённый и покорённый.

 

Я вырван был из жизни тесной,

Из жизни скудной и простой,

Твоей мучительной, чудесной,

Неотвратимой красотой.

 

Нигде нежность признаний не достигает у него такой трогательности, глубины и раскрытости, как в этом альбоме.

 

На путях зелёных и земных

Горько счастлив тёмной я судьбою.

 

 

*

 

В своей очарованности он, едва ли не впервые, погашает о себе все мысли и все заботы. Мерцают лампадные огни самоотречения: всё – любовь, самоотдача, жертвенность.

 

О тебе, о тебе, о тебе,

Ничего, ничего обо мне!

 

В этих стихах поэт говорит о своей любви, оставшейся без ответа, и всё же, даже страдая, находит слова благодарности:

 

Нежно небывалая отрада

Прикоснулась к моему плечу.

И теперь мне ничего не надо,

Ни тебя, ни счастья не хочу.

 

До тех пор неслыханные в его поэзии, зашептались слова о покое.

 

Лишь одно бы принял я, не споря, –

Тихий, тихий золотой покой.

Да двенадцать тысяч футов моря

Над моей пробитой головой.

 

 

*

 

К этому времени из души и сердца Гумилёва ушли все прежние обманы, отлетели былые чары. Когда-то он воспевал Африку, её рёв и гул, риск и вызов судьбе, пленялся экзотикой, молился войне («И в дни прекраснейшей войны, которой кланяюсь я земно»), возвеличивал гордые победы:

 

И так сладко рядить Победу,

Словно девушку, в жемчуга,

Проходя по дымному следу

Отступающего врага.

 

Так было. Альбом «Синей Звезды» открывает новый путь души Гумилёва, иные настроения. Прежний пафос затих и смирился. Гумилёв предстаёт в эту пору ещё более углублённым, мудро простым и серьёзным.

К своему последнему концу он подходил внутренне обновлённым человеком. И тут причиной, подземной силой была не любовь. «Лжёшь, сердце!» Не надо винить сердце! Не оно лжёт: мечтатели и поэты сами, зная и не зная, сердцу сладко лгут. Гумилёв любил ослепляться.


Сегодня. 1931. № 236 (27 августа). С. 4.

Републикуется впервые. © Подготовка текста Наталья Питиримова (Тамарович), 2012.