Хромой Пегас (Из литературных воспоминаний)

Поэт, редактор «Правительственного Вестника» и гофмейстер высочайшего двора, Константин Константинович Случевский был, в некотором роде, моим крёстным литературным отцом.   

Он проживал на Фонтанке, возле Измайловского моста, занимал большую барскую квартиру. С ним жили два его сына – Константин, красивый лейтенант гвардейского экипажа и, одновременно, даровитый поэт, печатавшийся в «Новом времени» под псевдонимом «Лейтенант С.»; и Владимир – мой однополчанин.   

Старый поэт уже давно разъехался со своей женой, богатой харьковской помещицей Лонгиновой, жившей в Царском Селе, с двумя барышнями-дочерьми и младшим сыном. В качестве домоправительницы и хозяйки, старик Случевский держал малоинтеллигентную, но достаточно строптивую молодую особу, что-то вроде Анфисы Петровны, от которой прижил дочку.

Константин Случевский считался известной величиной на литературном Олимпе. Он начал с военной службы. Прослужив несколько лет в Семеновском полку, поэт подал в отставку, уехал за границу и поступил в Гейдельбергский университет. Вернувшись в Россию, определился в министерство внутренних дел. Дальнейшая его деятельность, если не ошибаюсь, протекала в цензурном комитете. Знакомство и близость к великому князю Владимиру Александровичу содействовали его служебной карьере. Случевский был произведен в чин тайного советника, пожалован придворным званием и назначен редактором правительственной газеты. Синекура эта давала ему 12 тысяч рублей жалования и вес в официальных кругах.   

*

В моей памяти Случевский запечатлён стариком крупного роста, с открытым широким лбом, с чертами лица, имевшими отдалённое сходство с художником Константином Маковским. Старик часто прихварывал, страдал глазами, в домашней обстановке носил на лбу абажур из зеленой материи, и не вылезал из туфлей и халата.   

Два брата поэта занимали в столице также довольно видное положение. Владимир был сенатором. Капитон – инженерным генералом.   

По характеру своего творчества Случевский был поэтом-философом. Не все ценили его дарование, и крупным талантом, по моему мнению, он не обладал. Его литературный багаж состоял всё же из нескольких томов стихотворений, рассказов, философских этюдов и очерков путешествия по крайнему северу России, которое он совершил в обществе великого князя Владимира.   

Лето поэт проводил обычно на своей даче, под Гунгенбургом, в небольшом домике на берегу Наровы, окружённом сосновым бором. Здесь он предавался на досуге литературному творчеству и написал лучшие свои вещи – «Песни из Уголка». Поэт писал и зимой. Писал много, почти ежедневно.   

Старик страдал бессонницей и вставал очень рано, часов в пять утра. Прямо с постели, в неизменном халате, зажигал лампу, садился за письменный стол и, до рассвета, на маленьких клочках бумаги, своим неровным, крайне неразборчивым почерком, писал стихи.   

К восьми часам в столовой подавался утренний завтрак и чай. Сидя за самоваром, поэт сам разливал чай и читал мне и своим сыновьям новые произведения. Через час приходила Анфиса и занимала место хозяйки. Чтение прекращалось. Строптивая некультурная домоправительница не выносила ничего, связанного с литературой.   

* 

Вспоминается дань, лично отданная искусству. Это произошло случайно.   

Как-то, за тем же чаем, выступив с самостоятельной критикой, я имел смелость показать поэту тетрадку своих стихов. Случевский выразил одобрение. Больше того, он предложил поместить стихи в журнале; остановился на «Стрекозе» и, в тот же день, написал письмо редактору – Ипполиту Михайловичу Василевскому-Букве.   

Вспоминаю волнение, когда с трубочкой рукописи, тщательным образом переписанной на слоновой бумаге, я переступил впервые порог редакции. Она помещалась на Фонтанке, под номером 80, в нескольких комнатах нижнего этажа.   

Сидевший за высокой конторкой, молодой секретарь Карр, осведомился о причине визита. Через минуту вышел редактор, Василевский-Буква, сухощавый, с помятым лицом, с рыжими выпяченными, закрученными книзу, усами, напоминавший обликом философа Ницше. Он милостиво потрепал по плечу, принял трубочку и повёл к издателю – Герману Корнфельду.   

Старик Корнфельд сидел за столом, апатичный, обрюзгший, с облысевшей головой, с мохнатыми тёмными бровями на болезненном лице, с золотыми очками, спущенными на кончик носа. По типу – ростовщик или антикварий-профессионал. В эту минуту он отсчитывал золотыми полуимперьялами гонорар одному из сотрудников.   

Это был – Лабуц, известный карикатурист-рисовальщик, подписывавшийся «Оводом». Впоследствии я с ним близко сошёлся. На вид он был невзрачен, чёрненький, маленький, угловатый, с жёлтым, геморроидальным цветом лица. Проживал он с женой и кучей ребят на Среднем проспекте Васильевского острова, в убогой квартире. Вечно нуждался в деньгах и плакался на судьбу. Это был бесспорно талантливый рисовальщик, с великолепною техникой и острой фантазией, работавший в журнале чуть ли не со дня основания. Вначале – простым чертёжником. Талант его изумительно вырос. В особенности, когда с провозглашением, в 1905 году, русских «свобод», он имел возможность изощряться не только на шаблонных фигурах тёщи, кума-пожарного и кухарки, но изображать в своих остроумных шаржах даже министров.   

Во Франции он бы стал вторым «Карандашом». В России политическая сатира, долгое время бывшая под запретом, была ещё сравнительно мало понята.   

Корнфельд им весьма дорожил, но держал в чёрном теле, выплачивая какие-нибудь полтораста рублей в месяц. Лабуц был малопрактичный, робкий, застенчивый человек, и притом пил. Через несколько лет он умер от какой-то странной болезни, оставив многочисленную семью без всяких средств…   

Корнфельд отнёсся ко мне с большой предупредительностью. Нет никакого сомнения, что главную роль тут играло покровительство Случевского. Как бы то ни было, в очередном номере журнала появилось первое стихотворение, а за ним другое, третье, рассказы и так далее. А через месяц, Корнфельд уже отсчитывал мне гонорар теми же маленькими золотыми червонцами.

Я стал постоянным сотрудником. Я стал даже обижаться, когда моя рукопись правилась посторонней рукой. Корнфельд меня успокаивал и говорил:   

– Не обижайтесь, молодой человек!.. Антошу Чехонте мы тоже правили!..   

Моя литературная деятельность продолжалась, впрочем, недолго.   

* 

Случевский вскоре переехал на Николаевскую. Он ввёл меня в дом Сувориных, в нововременский литературный и артистический кружок, о котором память сохранила любопытнейшие воспоминания.   

Кое-какие воспоминания сохранились и о литературных вечерах у Случевского. В особенности, когда старый поэт, с несколькими друзьями, предпринял издание маленького еженедельника, называвшегося не то «Вторником», не то «Четвергом». Раз в неделю, у старика собирались его конфрёры – десяток людей более, нежели почтенного возраста, беллетристы, драматурги, поэты. Может быть, звезды не первой величины, но, во всяком случае, имевшие известное имя.   

В настоящее время я никого из них решительно не припомню. Запечатлелся только один, самый молодой по возрасту и несомненно самый крупный по дарованию – философ-поэт Владимир Соловьев.   

В глаза невольно бросалась его оригинальная внешность – красивое одухотворённое лицо, мягкий бархатный голос, тонкие изящные руки, манеры. Он не был лишен своеобразного юмора, с милою снисходительностью относился к моим литературным упражнениям и говорил:   

– Пегас-то наш, правда, слегка хромает!.. Ну, да мы его подкуем!.. Не унывайте, молодой человек!..   

К сожалению, Соловьев вскоре умер. Моя литературная деятельность приняла другой характер, вращаясь в области тактики и стратегии. Служба офицера генерального штаба, в провинции, наложила на неё окончательно крест.   

*

Случевский умер в 1904 году.   

Через год погиб в Цусимском бою талантливый «Лейтенант С.». Он был минным офицером на броненосце «Александр III», который, после жестокого обстрела японцами, перевернулся и пошел ко дну со всем экипажем. Спасся чудом лишь один матрос, вымытый волной из пушечного люка.   

В том же бою погибли мои близкие друзья – внук поэта, молодой мичман Майков, на броненосце «Ослябя», и правнук известного партизана отечественной войны – мичман Кульнев, на флагманском корабле адмирала Рождественского, броненосце «Суворов».

Геройской смертью погиб старый «Адмирал Ушаков» под командой, считавшегося чудаком и подлежавшего исключению со службы, капитана Миклухи-Маклай. В ответ на требование японцев о сдаче, «Ушаков» открыл кингстоны и, расцвеченный флагами, отстреливаясь до последнего, пошел ко дну.   

Сдался адмирал Небогатов. Адмирал Рейценштейн повернул с крейсерами на юг и был интернирован в Маниле. «Изумруд», под командой барона Ферзена, сел на камни у корейского берега.   

Благополучно проскочили во Владивосток лишь маленький крейсер «Алмаз», под командою застрелившегося впоследствии при крайне загадочных обстоятельствах Чагина, да миноносец «Громкий», под командою капитана Дурново.   

И вспоминались пророческие слова того же Владимира Соловьева:     

О, Русь, забудь былую славу,

Орел двуглавый посрамлен,

И жёлтым детям на забаву

Даны клочки твоих знамен!..   

Второй сын поэта, Владимир, кончил жизнь свою тоже трагическим образом. Он отличался, между прочим, гигантским ростом и считался самым высоким офицером в гвардии. В кирасирской каске с орлом он достигал ровно сажени.   

Выпущенный в полк по личному желанию шефа, императрицы Марии Федоровны, он не оправдал доверия своей покровительницы. Способный и развитый, но крайне слабохарактерный офицер, он пристрастился к вину. Слабость эта приняла болезненные размеры. Дважды отец посылал его на излечение в специальную берлинскую клинику и оба раза, временно исцелившись, он снова с ещё большей силой возобновлял пагубную привычку. Вскоре ему пришлось снять форму полка. Он вышел в запас и поселился в материнской усадьбе…   

Случай столкнул меня с ним в период великой войны. По настойчивой просьбе я взял его к себе, в штаб дивизии, в качестве ординарца.   

Кавалерийская дивизия занимала позицию у Старожеб, возле Плонска. Начальник дивизии, генерал Рооп, приказал произвести разведку для выбора более подходящей позиции; я взял с собой своего помощника, генерального штаба капитана Виттекопфа, впоследствии, в период гражданской войны в Сибири, ставшего широко известным под именем генерала Белова. Случевский увязался за нами.   

Подъехав к высоте, с которой можно было наблюдать позицию немцев, я предложил слезть с коней. Случевский укорял меня в чрезмерной осторожности. Мы поднялись верхом.   

Немцы тотчас открыли по конной группе огонь. Первый выстрел тяжелого орудия дал перелет. Вторым «чемоданом», разорвавшимся примерно шагах в ста, убило драгуна и лошадь. Виттекопф был легко ранен в грудь. Случевский же, осколком величиной с грецкий орех, был ранен в лопатку.   

В полном сознании, с большой выдержкой перенося мучительные страдания, он жил до вечера. На прощание попросил папиросу, обменялся поцелуем и, через минуту, замолк навсегда.

«Сегодня» (Рига, Латвия). 1926. № 261 (18 ноября). С. 6.  

Републикуется впервые. Подготовка текста © 2009 Наталья Питиримова (Тамарович).