Одинокий стрелок по бегущей мишени. Глава III

Глава III

Грузовики, мотоциклы и конные повозки стояли мордами в одну сторону, будто притянутые магнетической вывеской «столовая». С петельным скрипом то и дело шастала несгораемая дверь, пропуская в аппетитный смрад людей и увёртливых мух и выпуская на свет сильных запах пончиков.

С утра тут никто не ел, но за столами не пустовало. В ходу был цвет одежды немаркий и пили тут тоже не мартини.

Держа в углу глаза Вертаева, Клиншов достоялся до раздачи и сказал сдобной буфетчице гадость:

– Мне, пожалуйста, салат под мухой и два удара по печени.

Хозяйка пожала крутым плечом, но мух с салата согнала.

– Печени нет, есть пончики с грибами.

– А это не удар по печени?

Тут она сообразила и, хмыкнув, выкатила пару ноздреватых коричневых шаров, которые он едва успел подхватить.

Форма общения Клиншова устраивала. Он сразу понял, что они подружат с этим безе в наколке, борющимся, как сообщила вывеска, за высокую культуру обслуживания. А поэтому, уже оттираемый от раздачи, он пожелал девушке хорошего жениха и дежурно улыбнулся. Чтобы совсем запомниться и в следующий раз в очереди не стоять. Как он делал всю предыдущую жизнь.

У него было отличное настроение. Человек, которого он искал, был здесь и был ему не опасен – конченый, слабый, разбитый низостью пития человек. Он, Клиншов, мог подойти сразу. Он мог сразу не подходить. Он вообще мог отложить Вертаева на завтра или на послезавтра – впереди было время, и особых отмычек к Вертаеву не требовалось. А потому он затесался за крайний у окна столик и моментально включился во внешнеполитическую дискуссию пяти или шести говорунов на простенькую тему – что делать с китайцем: черновцы хоть и не брились по утрам, но чутко держали руку на пульсе планеты.

Насколько Клиншов понял, специалистом по Востоку слыл тут худенький и бойкий парикмахер, заведение которого открывалось с минуты на минуту, отчего он спешил и поливал цифрами, как шипром, призывая к осторожности мер. Ввиду отдалённости Пекина от Чернова, данные о численности НОАК и количестве дивизий, придвинутых к Монголии, были несколько не точны, и Клиншов счёл, что самое время выключить цирюльника. Выказывая лёгкое раздражение, он поправил того, сославшись на американскую «Арми таймс», которую в глаза не видел, после чего парикмахер сразу же уступил трибуну и побежал открывать салон. Левое решительное крыло разговора составляли двое в пальто, причём один – в шапке, которую, видимо, не снимал с весны.

Этот в шапке сказал:

– Один хрен. Три танковых перехода – и хенде хох! – и рубанул по столу, отчего дрогнули бутылки под ногами.

Второй ткнул Клиншова в плечо и объяснил:

– Он танкист.

– Вижу. Он же в шлеме, – беззлобно намекнул Клиншов на ушанку, – но ту же понял, что влез не туда: компания неодобряюще затихла, а танкист сверкнул красноватым глазом и пошёл к стойке. И второй, в пальто, предосудительно глядя на новичка, согнул большой палец с указательным в букву «о» и сказал:

– Вот такого куска черепа нет. Только кожа. Можно застудить.

Тогда Клиншов вскочил, нашёл танкиста, повернул его к себе и глянул в больные глаза:

– Извини, отец. Я тут чужой. Я не знал.

Танкист сразу осел, глаза его увлажнились, и он снял шапку, доверяя Клиншову свой огромный череп. Клиншов уставился на темя и к ужасу своему увидел провал и в нём пульсирующую, дышащую кожу. Однако, сообразив, что он далеко не первый, кому позволено смотреть, и что, видимо, у танкиста это ритуал такой, быстро успокоился.

Естественно, возвратились они к столу вдвоём и с бутылкой, и никто больше никого не осуждал. И, пока Клиншов объяснял танкисту, что он тут проездом, застрял на неделю, он заметил, что компания меняется всё время – один уходит, другой садится, и что рядом с ним – уже не человек в пальто, а в бывшем пипитовом мятом костюмчике с остатками галстука на шее Вертаев. Подгрёб, значит, голубчик, на шумный разговор. И Клиншов, делая вид, что не замечает перемен, стал подливать в его стакан, заканчивать фразу на нём, в его нечистое ухо. И, наконец, обнял его, как брата, и сказал вязнущим языком:

– Пойдём отсюда, милый. Ну их всех в лоб!

И Вертаев с мутной готовностью поддержал предложение, ибо носом чуял в новичке достаток:

– На воздух, на травку, на лавочку. Пузыря возьмёшь?

Клиншов «пузыря» взял. И они вышли, поддерживая друг друга, и солнце залепило им глаза до слёз.

– Ах, какое лето в этом городе! – неискренне закричал Клиншов, вспугнув встречных. – Теплынь!

И Вертаев понял его, прочувствовал:

– Под каждым кусточком ночевать можно…

На лавочке у церкви Клиншов отодвинул от себя Вертаева, которому присутствие портвейна во внутреннем кармане куртки Клиншова сильно мешало говорить.

Клиншов считал, что Вертаев уже прошёл естественную утреннюю реанимацию, после чего, в случае долива, началось бы непроходимое болото.

– Всё время лезешь мне за пазуху. Что я, баба?

– Так ведь взял же! – Вертаев не терял надежды. – Посудка любит чистоту… Ну по маленькой… и всё… И завяжем.

– Врёшь, – снова отодвинул его Клиншов. – не завяжешь. Ты законченный алкоголик.

Тот выпучил пьяные глаза.

– Я откуплю пузыря. Рупь семнадцать! Завтра же откуплю, – заверил он, собираясь с силой и прямясь спиной.

– Я не про то, – объяснил Клиншов. – Мне противно.

Вертаев понял по-своему и вытер спекшиеся губы.

– Так сперва ты приложись. Я что, я потом…

– Не про то, – огорчился Клиншов и оттолкнул руку приятеля, – человек гибнет.

Вертаев растерянно-туповато осмотрелся по сторонам, ища нетрезвым взглядом, кто тут гибнет, и, не найдя, подозрительно уставился на держателя фондов, но встретил указательный палец, упёршийся в его грудь.

– Ты – земля, – заявил Клиншов.

Вертаев сообразил и, перестраиваясь, пожелал ответить:

– Ни хрена. Я живой.

Но Клиншов не соглашался:

– Я грех на душу не возьму. Я тебя в пропасть не толкну, нет!

– Так нервирует наличие…

– А, твою бабушку! – Клиншов взял бутылку за горло и разнёс об угол церкви. – Поговорить с человеком не дают.

– Рупь семнадцать! – заорал потрясённый Вертаев. – И двадцать копеек за пузырь! – он тяжело дышал.

– Сядь! Сядь! – Клиншов дёрнул его за рукава и посадил. – Рупь семнадцать. На, дядя! – он вытащил четвертак и, плюнув на него, прилепил Вертаеву на лоб. Бумажка подержалась чуть и свалилась на землю. Вертаев обалдело отметил это и потянулся за ней. Но Клиншов оттёр его, подобрал деньги. Не попадая, стал вкладывать в бумажник, – в ряд купюр. Долго расправлял уголки, не поднимая глаз на бывшего шофёра отца. Он и так знал, что там сейчас на лице у Вертаева.

– Ты кто такой? – спросил слезливо Вертаев, не увязывая, что происходит, и не отрываясь взглядом от бумажника, отправляемого собутыльником во внутренний карман. – Я тебе удивляюсь.

Клиншов махнул рукой и спросил сам:

– Давно пьёшь?

Вертаев сложил руки, поломал пальцы, пококетничал, потом решил ответить:

– Так ведь что считать. Вообще или как?

– Когда на себя рукой махнул. Тебе сколько? Тебе сорок семь?

– Попал! – всерьёз удивился Вертаев. – Это как ты знаешь?

Клиншов придвинул свой нос к вертаевскому:

– Да вот поглядел на твоё личико, подумал. Сделал поправку на коэффициент деградации и сказал. Что уж тут сложного. Это – от колонки руля? – он ткнул пальцем в свой подбородок, намекая на рассечённый Вертаева. И сам ответил: – От руля. Стало быть, шофёр был. Теперь-то уж дерьмо. А был! Был шофёр.

– Ишь ты! – пьяно прищурился Вертаев. – А если не был?

– Был, – заключил бросово Клиншов. – Ты весь был.

– Был, – решил не спорить Вертаев и трёхступенчато и глубоко вздохнул.

– И хороший был шофёр, я по глазам вижу, – громко соврал Клиншов, вставая.

– Стой! – вдруг произнёс бывший шофёр, сглатывая пьяные слёзы. – Поговори со мной. Хоть ты и гад какой-нибудь, но я тебе удивляюсь.

– А что мне с тобой говорить! Я про тебя и так всё знаю. Я физиономист. По твоей физиономии всё про тебя говорю. Хочшь? Хочшь? – Клиншов стал пьяно загибать пальцы: – Сорок семь лет. Был шофёр. Что ещё? Спился. Спился ты, между прочим, не за рулём – руки-то у тебя давно не шофёрские. Да ты, по-моему, в начальниках ходил. А? С семью-то классами за душой. Пардон, с пятью. По разговору видно. С пятью классами в начальники? Это кому ж ты, шофёр, так угодил? Ну что ещё? Ну, конечно, была жена, ушла и правильно сделала. Вот только не знаю точно, сын у тебя или дочь. Ну-ка поди сюда, я гляну и скажу точно.

– Дочь! Дочь! – закричал испуганный Вертаев, защищаясь от Клиншова, взявшего его за грудки. – Дочь у меня была! – заплакал он. – Дочь померла.

Этого Клиншов не знал. Этого Миша Бигуди ему не говорил. И не мог он говорить, потому что сведения о семье Вертаева обрывались с отъездом жены и дочери из несчастливого для них Чернова.

Клиншов оставил Вертаева, насильно вытравил весь выпитый портвейн, спустился к Оке, прополоскал рот и сел над водой. Теперь он привязал к себе этого человека узлом. Теперь надо было дожимать. Сегодня же. Немедленно. Он знал, что этот человек не бросит пить никогда. Но знал и то, что нет в мире человека, в котором бы не теплилась надежда начать жизнь с белого листа. И тогда он нажал клавишу диктофона под курткой и крикнул вниз Вертаева.

Часа через три Клиншов отворил калитку дома Перкутиных и, чуть пошатываясь, одолел тропинку до порога. Хозяйка стирала бельё на дворе. Ввиду того, что до сих пор она не обмолвилась ни словом, если не считать маленькой утренней экскурсии по дому (тут вода, тут полотенце, уборная во дворе, завтракать будете?), он остановился и, стараясь быть приветливым, спросил:

– Тетя Анечка, вам Миша сказал: я кто?

Хозяйка, не отрываясь от корыта, ответила тихо:

– Сказал, загадки собираете. Я этого слова не запомнила. Есть будете?

– Тётя Анечка, а у вас рассольцу не найдётся? Эти ваши сограждане, которые загадки знают, они без пузыря не рассказывают. Вы понимаете, какая деталь?

Анна Кузьминична промокнула фартуком красные ладони и повела его за собой в кухню. Откинула чистый рушничок и налила из кринки остро пахнущего холодного хлебного квасу. Клиншов попил, крякнул заправски.

– Тётя Анечка, а что же вы не спрашиваете, зачем эти загадки собирать? И хотя бы откуда я сам?

– Миша просил ни о чём не пытать. Написал, что его друг и человек весёлый. А мы Мишу любим.

– Он мне сказывал, что ваш супруг в отъезде надолго. Если что помочь, попилить, поколоть, принести – вы скажите. Я всё умею.

– Ни к чему это. Зачем? Я своё, вы своё. Я всё это сама. – И пошла, но остановилась на пороге: – Его в войну четыре года не было, нашего супруга, а дом не упал, – И, перевязав седые волосы, исчезла за дверью.

– Тётя Аня, – тут же услыхал Клиншов со двора.

– Чего тебе, Юленька?

– Нам вашу газетку бросили. Вот принесла. Возьмите.

– Чудно. Никогда не случалось. Спасибо.

Клиншов глянул в окно. Загорелая девушка в простеньком платьице щурилась от солнца и переминалась на крепких ногах, не хотела уходить.

– Не дядя Миша приехал? – спросила Юленька. – Я смотрю, машина у вас в дровянике.

– Нет, милая, не дядя Миша. У дяди Миши машины нет.

Лазутчица!

Клиншов допил квас и уже в своей комнате отворил половину окна в сад, распустил ремень джинсов, сел на пол и защёлкал клавиатурой диктофона, пропуская несущественное. Наконец, нашёл.

Голос Клиншова: В эдаком фраке!

Голос Вертаева: Так, конечно, костюмчик бы не повредил.

Голос Клиншова: И писать, мол, возрождаюсь из пепла и живу только светлой мыслью о тебе и так далее. Приезжай и всё такое.

Голос Вертаева: Зря ты разбил пузырь. И сердце ты мне дерёшь когтями. У меня, кроме неё, никого нет. Да уж она и не поверит.

Голос Клиншова: А ежели денег послать? Только много.

Голос Вертаева: Так где ж они валяются? Кто мне займёт?

Голос Клиншова: Тут бы тысчонки три – и заводи мотор!

Голос Вертаева: Куда! Половины хватит. Тогда бы – ни грамма! Тогда бы такая цель была, что… Ну не знаю, что…

Голос Клиншова: Сколько бы ты недель их просаживал, а?

Голос Вертаева: Вот клянусь тебе, чтоб я сдох на этом берегу! Чтоб я утоп! Только с ней на юг съездить – и назад. А я тоже, между прочим, всю жизнь мечтал пожить в гостинице. Вот ни разу не вышло. Мест не было. Или времени.

Голос Клиншова: И морду бы надо подлечить. Куда ж ты к ней с такой мордой!

Голос Вертаева: Слушай, дай сгоняю за пузырём. Больше не могу. Ты с меня прямо кожу снимаешь. Теперь я точно поплыл. Нет у меня и трёх рублей, а ты – с тысячами.

Голос Клиншова: Есть у тебя.

Голос Вертаева: Я тебе удивляюсь.

Голос Клиншова: Я скажу, где лежат.

Голос Вертаева: Вроде, ты и не пил много. И траванул навзрыд…

Голос Клиншова: Я что-нибудь соврал про тебя?

Голос Вертаева: Угорел ты, мальчик. Это я виноват.

Голос Клиншова: Смотри в глаза человеку!

Голос Вертаева: У меня – три тысячи. Ку-ку!

Голос Клиншова: Ну! Да посмотри же! Ни на кого не похож? Я повернусь в профиль. А так?

Голос Вертаева: Я не понимаю вас, товарищ…

Голос Клиншова: Да ты проспись, винная вошь! Отмотай двадцать лет! Замшел, что ли?

Звуки пощечин.

Голос Вертаева: Я болен неизлечимо! Уйди! Болен я! Отпусти!

Звук падающего в воду тела.

Голос Клиншова: Три тысячи триста четвертаками. В зелёном конверте. Куда ты пополз?

Голос Вертаева: Напьюсь из реки. Что вы говорите, не пойму!

Голос Клиншова: Когда ты вёз их Коршину в столицу на полуторке… там было ещё письмо от Клиншова…

Юрий дал стоп, отмотал назад и пустил снова.

Голос Клиншова: четвертаками. В зелёном конверте. Куда ты пополз?

Голос Вертаева: Напьюсь из реки. Что вы говорите, не пойму!

Голос Клиншова: Когда ты вёз их Коршину в столицу на полуторке… там было ещё письмо от Клиншова…

Голос Вертаева: Бред. Я болен. Нет никого!!

Голос Клиншова: Есть, Вертаев, есть. Это я, Клиншов. Я пришёл.

Голос Вертаева: Бо-же! Точно схожу с ума…

Голос Клиншова: Ты макнись в воду. Собери мозги.

Голос Вертаева: Бо-же! Юрик! Юрий Леонидович! Не верю себе. Пропил сознание чисто. Вот надо завязывать. Откуда? Как же я сразу… Ну да, чисто папаша. Только с бородой и в усах. Батюшка этого не любил. Двадцать годочков!

Голос Клиншова: Они тебя обошли, дурачок. Тебе это понятно? Ты им был нужен на одну ночь, девушка! Они тебя сделали на ходу, не тормозя. И за борт.

Голос Вертаева: Вот тут я не совсем. Вы про кого?

Голос Клиншова: Послушай, если ты хочешь пожить в гостинице и чтобы жена твоя…

Голос Вертаева: Всё. Всё. Погоди, умоюсь.

Плеск воды.

Голос Вертаева: Слушаю внимательно. Бо-же! Юрий Леонидович!

Голос Клиншова: Во всякое время молчание кое-что стоит.

Голос Вертаева: Молчу. Молчу.

Голос Клиншова: Я о том говорю, что дёшево молчишь. Ты считаешь, они тебе ничего не должны? За свой душевный покой?

Голос Вертаева: Да как тут сказать… Я вот думаю, чего вы знаете, чего нет…

Голос Клиншова: Я тебя предупредил.

Голос Вертаева: Я понял, понял всё. Но вам-то всё это на что теперь, чтобы я пить завязал? Когда папаши нет? Вот только об этом можно спросить?

Голос Клиншова: Ты мне нужен трезвый. Всё, что ты о нём помнишь. Я сын его.

Голос Вертаева: Червонец не ссудишь?

Голос Клиншова: Не ссужу. Хочешь пить бросить?

Голос Вертаева: Бросить-то пить хочу, да выпить хочется. Ну пятерик. А? Я отдам тут же, как только с них возьму.

Голос Клиншова: А-а. Значит, всё рассёк. Всё понял.

Голос Вертаева: А что ж, хватит. Двадцать лет молчал.

Голос Клиншова: Не наглупи только.

Голос Вертаева: Будь спок.

Голос Клиншова: Ну вот ты явишься к Хрулёву и Солистону. Что скажешь?

Голос Вертаева: Скажу, что хочу начать новую жизнь.

Голос Клиншова: В десятку. А я тебя учить хотел… Проходимец.

Голос Вертаева: Я вам удивляюсь.

Голос Клиншова: Люди так просто с деньгами не расстаются.

Голос Вертаева: Тогда скажу, что терять мне нечего, пойду в органы.

Голос Клиншова: В органы и что?

Голос Вертаева: Мол, покаюсь.

Голос Клиншова: Покаюсь в чём?

Голос Вертаева: В том, что они подбили меня сказать на суде.

Голос Клиншова: Сказать что?

Голос Вертаева: То, что я сказал и что они сказали.

Голос Клиншова: Ну, произнеси, произнеси. Свидетелей нет.

Голос Вертаева: Что директор пересылал со мной взятку в главк, а деньги заставлял делать Солистона на порче сырья. Три тысячи триста. Да они сами помнят!

Голос Клиншова: Сволочи.

Голос Вертаева: Сволочи.

Голос Клиншова: А если они скажут: где гарантия, что снова не придёшь?

Голос Вертаева: А я дам бумагу, что обещаю…

Голос Клиншова: На кой им твоя бумага! Что они с ней – в органы пойдут, если снова заявишься?

Голос Вертаева: Надоумь.

Голос Клиншова: Единственное, на что ты можешь пойти, так это предложить им рассчитаться с тобой в три приёма. С разрывом в год. Тысячу, две тысячи и триста. Три года – это всё-таки время. Это их успокоит.

Голос Клиншова: Что молчишь? Деньги считаешь? Только не получай их в своём доме. Мало ли. Лучше – здесь. Или ещё ближе к блиндажам. Я тебя подстрахую.

Голос Вертаева: Пятёрик дай. Ты обещался…

– Тётя Аня, – снова послышалось со двора.

– Чего тебе, Юленька?

Клиншов остановил диктофон.

– Я помогу бельё повесить?

Молчание. Потом:

– Что вы, тётя Аня?

Молчание. Потом:

– Ей богу. Я только помочь. Да ну вас. – И обиженно хлопнула калитка.

Бесшумно взлетела кошка на подоконник. Застыла на трёх ногах, остановленная присутствием нового человека в своём жилье, готовая в любую секунду исчезнуть в сад, откуда пришла.

– Привет! – кивнул ей Клиншов и поманил пальцем.

– Ещё чего! – зашипела кошка и, понюхав враждебный воздух, отвалила.

Странный всё-таки зверь. Живёт у человека, а не любит. Никогда не знаешь, что у них в бездонных глазах. Неприручаемы. В отличие от собак – никогда не заискивают и, если ластятся, значит это нужно им самим. Единственное уязвимое место – любопытство. Удовлетворившая любопытство кошка неуязвима.

Значит, эта ещё придёт.

Кошка, действительно, не ушла далеко, а села под яблоней – смотреть на окно и ждать, когда уйдёт из дома незнакомый. Может быть, это её зона, – подумал Клиншов и с некоторой неприязнью стал рассматривать чужие вещи чужого жилья. Он не любил чужих комнат и никогда нигде не оставался на ночь, стараясь добраться к себе, а если не мог, то ночевал в машине. Разве что гостиница с её безликим, нейтральным набором вещей не вызывала у него раздражения. Но здесь, в Чернове, гостиницей он воспользоваться не мог, даже если бы она имела отдельные номера.

Клиншов встал с пола, подозрительно потрогал ладонью неширокий самодельный, но чисто убранный диванчик, затянул джинсы, прихватил куртку, спросил у хозяйки дорогу на почту и вышел за ворота, точно зная, что он хорошо виден из окна Юленькиного дома.

На почте он заказал Тулу и сел, размышляя, как лучше войти в квартиру теперешнего директора завода Хрулёва – бывшую квартиру своего отца, значит, свою.

Разговор дали быстро, и он был короток:

– Миша, – сказал Клиншов, – я забыл: дня через три мне нужно будет проявлять киноплёнку. Кассету. Шестнадцать миллиметров. Сможешь устроить в Туле? Я привезу.

– Сделаю, конечно, – отозвалась Тула. – Три слова скажи: нормально?

– Один в ауте.

– Кто?

– Миша, – Клиншов улыбнулся в трубку, – твой наказ насчёт соседской девушки, по-моему, невыполним.

Он положил трубку, рассчитался с телефонисткой, купил несколько конвертов с видом озера Рицы и ушёл.