Репутация попа Гапона

Если собрать впечатления современников о Георгии Аполлоновиче Гапоне (1870 – 1906), то может сложиться убеждение, что значительная часть мемуаристов, публицистов, фельетонистов, не сговариваясь, поставила перед собою цель создать энциклопедию не то классовых, не то групповых, не то наиболее известных в истории человеческих пороков. Доказать, что носителем большинства из них не только в скрытой, латентной форме, но и в открытом для обозрения виде являлся организатор «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга» отец Георгий Гапон. Среди мемуаристов и публицистов представители разных направлений: эсеры, большевики, меньшевики, либералы, монархисты, охранители… Но все они, как правило, едины в своем отношении к Гапону. Полярностью оценок того или иного поступка, слова Гапона можно пренебречь, поскольку и слова и поступки возводятся к одному и тому же пороку. Разве что существует отличие в интонации. У большевиков и охранителей преобладает негодующая, презрительная, уничижительная. У либералов, отчасти эсеров и меньшевиков – снисходительная. Вся гамма представлена воспоминаниями бывших гапоновцев: иные из них выходят и за рамки спектра, поскольку воспринимают инвективы в адрес Гапона как обвинение в свой адрес и адрес той формы рабочего движения, с которой сами были связаны и за пределы которой пытались выйти.

Основоположником этой формы рабочего движения, известной в истории под названием «полицейский социализм», или «зубатовщина», считают полковника С. В. Зубатова, в 1880-х годах примыкавшего к революционному народничеству, в конце 1890-х начальника Московского охранного отделения, с 1902 года занимавшего в Петербурге должность начальника особого отделения Департамента полиции. В своей борьбе с революционным движением Зубатов считал необходимым помимо сугубо полицейских мер противопоставить разрушительной пропаганде рабочее движение чисто экономического характера, где взаимно противоречивые интересы рабочего и предпринимателя регулировались бы внесословным и внепартийным инструментом – монархией. Рабочие союзы должны были контролировать исполнение существующего трудового законодательства, стимулировать совершенствование законодательства, демонстрировать «капиталу» необходимость изменения условий труда, отдыха, заработной платы. Контроль над рабочими союзами возлагался на государство, в частности – на внутреннюю полицию.

Правительство колебалось, опасаясь, что движение может выйти из-под контроля, но в итоге решилось на эксперимент, полагая, что в случае опасности оно найдет способы воздействия на рабочих. В 1901 году в Москве под эгидой полиции было создано первое такое общество, затем открылось еще несколько в Москве и других городах. Союз рабочих с охранным отделением был отмечен некоторыми успехами «труда» в борьбе с «капиталом», с мелкими предпринимателями.

Программа Зубатова широкого развития не получила. Деятельность зубатовских организаций не могла быть поддержана революционными партиями: организованные полицией союзы даже не походили на прототип пресловутых английских тред-юнионов и никак не напоминали проект профсоюзов, выросших в горниле революционной борьбы. Активно сопротивлялась зубатовским идеям и мероприятиям крупная буржуазия; правительственная политика не отличалась ни гибкостью, ни твердостью; интеллигенция чуралась программы, разработанной полицией; рабочее движение выплескивалось за рамки отведенных форм. «Правые» настаивали на том, что «зубатовщина есть насаждение социализма в народе за счет святой церкви и государства».

Революционное брожение начала девяностых годов, партия социалистов-революционеров с ее методом террористической борьбы, активизация социал-демократов, неспособность полиции к абсолютному контролю над созданными ею же рабочими союзами испугали правительство, и оно прибегло к традиционному способу решения рабочего вопроса – карательному. Попытки Зубатова настоять на разумном сочетании карательных и превентивных мер привели в 1903 году к его падению. Но еще до того, как Зубатов был удален в ссылку во Владимир, в Петербурге при его поддержке была начата работа по созданию «Собрания русских фабрично-заводских рабочих Санкт-Петербурга». Идеологическим и организационным центром «Собрания» стал Г. Гапон, тогда священник Петербургской пересыльной тюрьмы, недавний выпускник Петербургской духовной академии, уже несколько лет занимавшийся созданием просветительских, попечительских обществ, внимание которых было обращено на рабочих, люмпенов, сирот и т. д.

«Собрание» прошло довольно длительный подготовительный период, организационно оформилось в феврале 1904 года. Первоначально оно жило относительно незаметной жизнью: совместные чаепития, лекции, читальня, касса взаимопомощи, кружки, вечера. Ему тихо покровительствовала полиция, открыто – градоначальник.

Положение политических партий по отношению к «Собранию» было достаточно сложным. Отказаться от участия в нем – потерять возможность воздействия на рабочих. Поддержать Гапона – прикоснуться к полицейской игре. Гапон облегчил революционным партиям задачу – старался не допускать чужих, а если кто из них и доходил до трибуны, его могли прервать, вывести вон. С другой стороны, Гапон стремился уменьшить, даже ликвидировать контролирующую роль полиции в движении, что ему, с уходом Зубатова, в значительной степени и удалось. Вероятно, Гапон хотел бы видеть «Собрание» независимым как от радикальных партий, так и от полиции.

И полиция, и радикалы не простили Гапону этой попытки обретения независимости.

Одна из примет общественно-активной эпохи – взаимное недоверие и подозрительность. Серьезные обвинения чередуются с бездоказательными, но «очевидными» для всех. Основания для взаимной подозрительности черпаются из практики эпохи и интуиции. Напомним широко известное: Е. Ф. Азеф, руководитель Боевой организации социалистов-революционеров, более 15 лет находился на службе тайной полиции; Р. В. Малиновский, член ЦК РСДРП, председатель думской фракции большевиков, – сотрудник того же учреждения, что и Азеф, но с меньшим стажем. Из рядовых эпизодов: Б. В. Савинков, сменивший Азефа в Боевой организации, высылает на улицы города под видом извозчиков группу своих людей. Выясняется, что один из них – агент охранки. Подозрение падает на «А». Затем на «Б». Впоследствии оказывается, что провокатором являлся как «А», так и «Б». А еще и «В». С другой стороны, служащие тайной полиции оказывали услуги революционерам.

Обвинение в сотрудничестве с охранкой – один из неудержимых приемов дискредитации личности или движения. Иногда достаточно дышать с полицией одним воздухом, порой – контактировать с ней, бывает, что и требуется выяснить предмет контакта. В случае с Гапоном ситуация беспроигрышная. Ведь он и сам не отрицал сношений с полицией. Когда пришло время, возникла соответствующая формулировка: полицейский агент, пытавшийся противопоставить истинно рабочему движению ложное, сеявший монархические иллюзии среди угнетенных и обездоленных. Эта точка зрения, основная для советской исторической науки, существовала в партийной историографии всегда, за исключением какой-то части 1905 года, когда РСДРП наряду с другими партиями и группировками стремилась использовать имя Гапона для развития революционного движения и роста авторитета партии среди рабочих. И хотя сестра В. И. Ленина М. И. Ульянова-Елизарова протестовала против включения в биографию Ленина факта его знакомства с Гапоном, как малозначащего, очевидно, что не всегда общение с полицией препятствовало сближению с оппозицией. Особенно если речь идет о Гапоне, не без оснований претендовавшем после событий 9 января на право называться вождем рабочих масс.

Суть основных обвинений в адрес Гапона со стороны охранителей наиболее отчетливо представлена в докладной записке «наверх» отставного жандармского генерала В. А. Новицкого. Впрочем, существенную помощь ему оказал сам Гапон, построивший свои надиктованные записки по образцу житийной литературы.

Путь его был предначертан. От отца ему достались критический склад ума и презрение к живущим за счет народа (вслед коляске одного из им подобных он еще в детстве кинул камень), от матери он унаследовал поэтический и религиозный склад души. Толстой и его последователи разъяснили ему отличие между истинным служением Христу и формальным обрядом. Священники, приносящие «святые дары в нетрезвом виде»; певчие, балагурящие в церкви; обитель, полная ленивых и сладострастных монахов; лишенные благодати высшие чиновники Синода и модные проповедники – все это приводило его, Гапона, или к воспалению мозга или к убеждению, что православная церковь «лишена жизнеспособности и превращена в религиозно-бюрократический департамент», что «русские попы просто чиновники охранного отделения». Смерть любимой жены, благословившей его на служение, поклонение мощам Сергия Радонежского и неожиданная встреча в Кремле с колоколом новгородского веча – вот те знаки, которые он распознал в своем движении к судьбе предстателя за сирых, угнетенных и обиженных. В воспоминаниях мы находим рассказ о начальных проектах и попытках Гапона облегчить страдания обездоленных, о толпах, стекавшихся на его беседы и проповеди, о встречах с Зубатовым, в замыслах которого он вскоре распознал «хитрую ловушку, организованную полицией для того, чтобы отделить рабочий класс от интеллигенции и таким образом убить рабочее движение». Притворно согласившись с идеями Зубатова, он принял решение делать вид, что поддерживает зубатовские союзы, а в действительности стремился оказать на них такое давление, «которое совершенно парализовало бы усилия тайной полиции использовать их как опору самодержавия и направить их на другой путь».

Нужны ли были генералу еще какие-либо доказательства изначально преступных намерений Гапона, его явных и тайных связей с революционерами? В число последних Новицкий включает и Зубатова, который видится ему главной фигурой революционного движения, непосредственным организатором покушений, создателем заговорщицких организаций под видом рабочих союзов.

Поверить в то, что рабочие своим умом и чувством пришли к выкрику: «Так дальше жить нельзя!», было не под силу ни радикалам, ни полиции. Эсеры, меньшевики, большевики стремились записать народный подъем в свой актив. Большевикам удалось отнести его на свой счет, отделив 9 января от 10, создав в истории партии представление, что чуть ли не на следующий после «Кровавого воскресенья» день стихийное народное монархическое движение вошло силами партии в организованное русло классовой борьбы.

Полиция стремилась отыскать в «Собрании» подстрекателей: социалистов, интеллигентов, студентов, евреев, поляков, на худой конец – финнов, где-то невдалеке маячили японцы, будто бы выделившие из тайных сумм своего казначейства десятки миллионов йен на организацию революции, потирала руки Англия, радуясь успеху своих козней. Правительство вскоре от поиска подстрекателей отказалось.

Но на крайних флангах общества 9 января стремились представить как гигантскую провокацию. Слово «провокатор» в отношении к Гапону и стоявших за ним первоначально, после «воскресенья», найдено было его противниками «справа»: рабочих вывели на улицы с одной целью – дискредитировать царя, монархию, развязать руки и голоса государственным преступникам и ворам, грабителям и убийцам. Противная сторона первоначально о Гапоне: смелый, глубоко искренний, страстный, честный, молодой, могучая фигура, позднее: шествие было организовано Гапоном по наущению своры царских приспешников, жаждущих преподать кровавый урок рабочим, которые выступили с минимальными требованиями – облегчить свое положение. В крайнем случае Гапон рассматривался как бессознательный участник провокации, человек, использованный тайной полицией в качестве марионетки.

Мы говорим о полярных точках зрения, но параллельно с ними всегда существовал исторический взгляд на ситуацию. Колонны двигались к Зимнему дворцу, вооруженные петицией, честь составления которой отстаивали разные политические группировки. Петиция выдвигала требования свободы союзов, стачек, созыва Учредительского собрания, отделения церкви от государства и т. д. Она возникла в пору массовых заявлений общественности о необходимости перемен, недоверия правительству в обстановке военных неудач России в войне с Японией. Традиционные формы заявлений общественности: печать, обед, тост, резолюция, депутация. Гапоновское «Собрание» искало такую форму обращения, которая сочетала бы в себе и массовость, и традиционность, и определенное давление, и послушание, и, учитывая сан Гапона, религиозность. В итоге возникло шествие по образцу крестного хода во главе с Гапоном-священником, отчасти напоминавшее относительно недавнее (1902) паломничество 50-тысячной толпы к памятнику Александру II Освободителю. Уже тогда по поводу массового и локального во времени и пространстве выражения верноподданнических чувств сверху было произнесено: хорошо, но больше такого не надо.

Гапоновская петиция была составлена в пренебрежении к традиционному жанру обращения к императору, передача ее прямо в руки царю исключалась как по ее содержанию, так и по этическим особенностям. Уже задним (как правило) числом виделся простой выход: рабочие выходят на Дворцовую площадь – появляется флигель-адъютант императора – принимает петицию – все расходятся. Но еще в первые дни января властям казалось, что сложившееся (у них) представление о Гапоне, тесная связь Гапона с градоначальством, определенные отношения с полицией, контроль епархиального ведомства, наконец облачение священника служат гарантией невозможности шествия или в крайнем случае его незначительности. Да и сам Гапон не верил, не предвидел, каким массовым окажется движение рабочих к царю. Остановить его он был уже не в силах, как не в силах были остановить колонны рабочих увещевания командовавших солдатами офицеров. «К царю идем, за милостью! Как могут не пускать!»

Не будь у собравшихся столь мистической веры в царя и Гапона, а у властей чрезмерных опасений, что шествием воспользуются революционные партии, события 1905 года (и последующие?) наверняка обрели бы несколько иной характер. Поспешность принятых мер и приказ не допускать шествие ко дворцу привели к катастрофическим последствиям для самодержавия, на улицах Петербурга пролилась кровь.

Число жертв «Кровавого воскресенья» и сегодня продолжает оставаться не столько историческим вопросом, сколько агитационным приемом. Вскоре после событий упоминаемое в листовках и воззваниях число одних только убитых доходило до трех и более тысяч. Принятая сегодня цифра более тысячи. Похоже, что наиболее близки к действительным данные, обнародованные правительством и названные в докладе царю: 130 убитых, 299 раненых. Учитывая, что полиция могла не иметь точных сведений, особенно относительно легкораненых и не обращавшихся в больницы, в двадцатые годы полагали: от 150 до 200 убитых, от 450 до 800 раненых.

Насколько широки возможности сторон в оценке событий 9 января, можно проиллюстрировать на примере эпизода в Александровском саду, где выстрелами были поражены несколько человек (в том числе и подростки), взобравшиеся на деревья и решетку сада из любопытства. Для части свидетелей и историков очевидно: солдаты, по крайней мере часть из них, стреляли поверх голов, и пули поразили оказавшихся под прицелом. Иная трактовка: царские сатрапы отдавали приказ вести прицельный огонь даже по детям. Некоторые из защитников монархии вообще отрицали, что в тот день пострадали дети. А собравшиеся у ворот больниц люди были убеждены, что администрация скрывает истинное число убитых, что большая часть трупов сокрыта в тайниках или вывезена воинскими эшелонами. Но в любом случае одним из основных виновников жертв 9 января числили, или впоследствии стали числить, Гапона. Помимо обвинений в связях с тайной полицией, революционными кругами, в организованной им 9 января провокации, был найден и один из основных мотивов его деятельности – честолюбие. Вот Гапон застывает перед витриной, в которой выставлен его портрет. Произносит: «Я буду Наполеоном или меня не будет». Делится с собеседниками своими представлениями о том, как ему виделось завершение шествия: царь выходит на балкон, рядом с ним он, Гапон. Почти все мемуаристы отмечают его непомерное честолюбие. Эта характеристика стала сопровождать Гапона не сразу, а спустя несколько месяцев после его бегства из России и тесного общения с представителями радикальных движений. Их искреннее ли, вынужденное ли восхищение Гапоном на первых порах, внимание к его предложениям и речам, в которых часто звучало: «зверь-царь», «проклятому народом царю и всему его змеиному отродью», «отомстим», «бомба», «народное восстание», «террор» – вскоре сменилось попыткой предложить ему место ученика и ширмы, из-за которой будут вещать истину те, кто в действительности ее знает. Нельзя сказать, что подобная роль назначалась Гапону впервые. И полиция стремилась использовать его в этом амплуа. Но и в том и в другом случае Гапон сумел отказаться от роли, причем за границей, уже примерив тогу вождя, он сделал это с оскорбительной для многих легкостью. Вероятно, Гапон и от природы не был обделен честолюбием, но его короткий успех в некоторых петербургских гостиных, лесть Зубатова, внимавшее каждому его слову собрание рабочих способствовали развитию природных задатков. Вынесенный событиями на поверхность истории, он попытался продолжить свое движение в эпохе, не желая понимать, что отведенное ему место и время локальны. Попытка доказать обратное обернулась обвинением в честолюбии и тщеславии, хотя русская революционная и либеральная верхушка, западноевропейская печать на первых порах пребывания Гапона за границей немало сделали, чтобы развить в нем эти качества, оберегая его имя от любой критики, гордясь членством Гапона то в РСДРП, то в партии социалистов-революционеров. «Но к лету мы его раскусили», – отметил мемуарист.

Гапон как будто примирился с поражением в состязании с партийными лидерами, обвинив своих бывших союзников в словоблудии, тщеславии, в том, что они «салом смазаны», в непонимании ими духа народа. Эти обвинения, а он их нисколько не скрывал, придали ему в глазах эмиграции, а затем и в России черты честолюбивой почти что ничтожности. Поприщин – вот медаль, которой в итоге был награжден Гапон.

Инквизиторское прозвание Игнатия Лойолы Гапон заслужил, когда осенью 1905 года по издании Манифеста 17 октября, ограничивавшего самодержавие, он вернулся в Россию, попытался вступить в игру с правительством, намереваясь начать все сначала: восстановить рабочий союз, создать истинно народное движение. Игра была принята. Партнером выступил председатель совета министров С. Ю. Витте. В обмен на обещания вновь открыть отделы «Собрания» Гапону были предложены тезисы его будущих интервью, письма к рабочим (изданного впоследствии на деньги казны). Гапон должен был поддержать новую правительственную программу, призвать рабочих отказаться от насилия, убедить рабочих вообще приостановить движение как бы с целью закрепить и удержать за собой завоеванные позиции. Гапону были выданы деньги для отъезда (временного) за границу, налажена с ним связь. Позднее им было составлено и нечто вроде покаянного письма в достойных тонах.

Гапон, вероятно, не находил ничего предосудительного в своих контактах с правительством, они могли видеться ему полезными и для России в целом, и для восстановления «Собрания». Отвечая в декабре 1905 года на обвинения французских социалистов в предательстве, он заявил, что речь идет только об изменении тактических приемов, что он остается «революционером, которому дороги принципы международного социализма». Гапон не чувствовал себя связанным с революционной этикой, запрещавшей без санкции «генералов» входить в какие бы то ни было отношения с властями. А если и чувствовал, то считал себя достаточно «полным» генералом, чтобы не спрашивать у кого бы то ни было разрешения на переговоры и отчитываться в них. Гапону революционные партии должны были поставить эти контакты в вину, поскольку «в сердце» по-прежнему продолжали числить его среди «наших», хотя вслух заявляли о том, что давно не имеют с ним никаких связей. Но, в общем-то, ему должно было бы быть понятно, что ни председатель совета министров Витте, ни министр внутренних дел Дурново не могут вернуть его на место главы «Собрания». Если обывателю еще можно было объяснить амнистию Гапона великодушием царя, то как растолковать целесообразность возвращения Гапона в «Собрание»? Даже принеси он покаяние, вряд ли у Синода была бы возможность посадить его на приход, пускай куда-нибудь в захолустье, разве что отправить в монастырь. Гапон, достаточно открыто пошедший на соглашение с правительством, видимо, не понимал, что занять свое прежнее официальное положение при «Собрании» ему не дано. Хотя – полученное им одновременно с обещанием открыть отделы «Собрания» настоятельное предложение временно покинуть Россию «ввиду тревожного времени», явно вызванное опасением властей относительно непредсказуемых действий и воззваний Гапона в сложной для государства ситуации, могло бы подсказать ему, как в дальнейшем будут развиваться его взаимоотношения с верхами.

Доверия не заслуживает, может быть использован только на подсобных ролях. Приблизительно такой вердикт был вынесен ему и революционерами, и властью, совместными усилиями выпестовавшими младенца.

Какие еще пороки числятся за Гапоном? Как, впрочем, почти за каждым лицом, которое так или иначе попадает в дискредитационное поле. Конечно – корысть, со всеми привходящими обстоятельствами. Тему желательно развить во времени, начать с небольших сумм, довести, если позволяет статус лица, о котором идет речь, эти суммы до астрономических.

Когда-то Гапон служил в приюте, а вслед за его уходом оттуда в правление стали поступать давние счета, которые считались уже оплаченными. Покупал по счетам Гапон. В рассказах о нем часто возникает эта ранняя история, хотя никто, кажется, и не пытался выяснить, в какой степени она соответствует действительности.

На революцию из разных источников поступали деньги. Стоило Гапону замешкаться при ответе на вопрос, где 50 000 франков, выданных ему через посредника, как факт сокрытия им денег становится для всех очевидным, как очевиден и факт финансирования 9 января и всей революции в целом японской разведкой, иногда вкупе с английской, или же американскими миллионерами-сионистами (в литературе встречаются и попытки убедить читателя в том, что Гапон – выкрест, или цыган, или потомок забредшего вместе с Наполеоном в Россию итальянца).

Вот еще одна финансовая операция, связанная с «Собранием». Правительство, не то действительно осенью 1905 года собиравшееся восстановить отделы в противовес образовавшемуся Петербургскому Совету рабочих депутатов, не то стремившееся убедить в этом Гапона, – выдало его представителю, журналисту Матюшенскому, 30 000 рублей в покрытие убытков, понесенных «Собранием» в связи с его ликвидацией в начале года. Матюшенский 7 тысяч передал по назначению, а с остальными деньгами скрылся в Саратов, где был настигнут гапоновцами совместно с полицией. Оправдываясь перед общественностью, Матюшенский объяснил, что для нужд «Собрания» ему было выдано только 7 тысяч, а остальные деньги правительство определило на активизацию контрреволюционных сил, «черной сотни» – через посредство его, Матюшенского. Отнюдь не собираясь использовать оставшиеся 23 тысячи по правительственному назначению, он все-таки эти деньги взял. И вот почему. Лежит на нем вина перед русским народом. Ведь именно он составил ту январскую петицию, которая позвала за собой рабочих. Да и составляя ее, знал, что прольется кровь, что женщины, старики, дети… Тогда ему мнилось – чтобы разбудить народ, показать ему истинное лицо царя, эта жертва необходима. Народ пробудился, но не весь. Миллионы крестьян все еще чтут царя, идеалы самодержавия. Нужно лишить царя ореола божьего помазанника. Именно для этой цели он и предназначил 23 тысячи государственных денег. С их помощью, словом и людьми, он должен был внедрить в сознание все еще неразбуженной части народа представление о том, что истинный Николай II еще в детстве был похищен и подменен царскими вельможами. На троне восседает антихрист! Явным доказательством чего является не только расправа 9 января, но и «звериное число» 666, заключенное в имени Николай II Александров, если заменить каждую букву имени ее числовым обозначением.

Мы не нашли обвинений в адрес Гапона в том, что деньги были похищены Матюшенским в сговоре с ним. Видимо, плохо искали.

Зубатов рассказал историю о том, что помимо разных сумм, выдаваемых им лично Гапону, тот получал еще ежемесячно по 100 рублей от лица, поручившего Гапону собирать сведения о нем, Зубатове. Можно ли верить опальному полковнику? Даже если сведения, сообщенные им, верны, то следовало бы выяснить, на что шли эти деньги? Не на «Собрание» ли, что оправдывало бы Гапона в его собственных глазах; да к тому же не могла не тешить его в этом случае мысль – как ловко он морочит полицию. И в своих «Записках», и в беседах с разными людьми Гапон и сам касался вопроса о деньгах, принятых им от Зубатова. Почему? Потому ли, что скрывать этот факт было невозможно? Или потому, что грех он брал на душу во имя «Собрания»?

А как обойтись без обвинений Гапона в сладострастии? Полумрак. Опять возникает приют для девочек, дортуар, иногда меблированные комнаты. Опекуны с суровыми лицами, не желающие более испытывать судьбу своих крошек, одна из которых (что верно) вскоре станет гражданской женой Гапона. Дальнейшее повествование ни на шаг не отступает от канона: злодей приживает с ней ребенка, а затем выбрасывает на улицу без всяких средств к существованию. Мелькают тени великосветских дам, просящих благословения, возносящих исповедника. Чувствуется знакомство мемуаристов с историей Григория Распутина, но реального материала маловато, а уйти от искушения невозможно, потому-то и мелькают не дамы, а тени. Другой эпизод: романтическая героиня, эсерка. Читателя не насилуют во мнении: он сам должен оценить ситуацию – ее жертва на алтарь народа и революции, воплощенный в Гапоне, или покорность Гапону, не без садизма унижающему покорную ему девушку.

Среди дежурных обвинений и трусость. Окружает себя телохранителями. Бежит с улиц, на которых слышны выстрелы. Боясь быть узнанным, соглашается прибегнуть к ножницам и лишается части волос, бороды и усов. Вскакивает ночью с криком: «Меня убьют!» Неспособен встретить заслуженную смерть достойно.

Свой последний шаг к смерти Гапон начал с предложения, сделанного им в феврале 1906 года П. М. Рутенбергу, который когда-то был назначен к нему куратором от эсеров.

Что предлагал Гапон? Сделать вид, что Рутенберг за большое вознаграждение готов выдать секретной полиции Боевую организацию партии эсеров (БО), график покушений. А террористов предупредить вовремя, чтобы они сумели скрыться. Если кто-то и попадет в руки полиции, не страшно: лес рубят – щепки летят. Второй пункт предложений: организовать ряд настоящих покушений, скажем, на Витте, Дурново или Трепова, ведущих чинов полиции, например, Рачковского. Вероятно, замыслы Гапона должны были приводиться в движение в зависимости от того, насколько успешно будет реализовываться его основная цель – восстановление «Собрания» и своего места при нем. С одной стороны, он готовил для правительства доказательства своей лояльности, с другой – не то вынашивал план возмездия правительственным чиновникам, давшим обещание реально возродить отделы и не исполнявшим его, не то собирался восстановить свой авторитет, существенно пошатнувшийся в связи с раскрытием его тайных взаимоотношений с правительством и скандалом вокруг 30 тысяч.

Рутенберг известил о своих разговорах с Гапоном некоторых членов ЦК, других авторитетных в партии лиц, которые пришли к неожиданно определенному выводу: заслуживает смерти. В этом не было сомнений ни для В. Чернова, ни для Савинкова. Азеф тоже одобрительно кивнул. Нет, в отличие от будущих историков ВКП(б), никто из них не собирался делать из Гапона мелкого доносчика, сексота по кличке «Гапошка». Может лишь показаться, что основное обвинение, выдвинутое эсерами против него, – собирался «сдать» полиции БО. Но об этом лишь вскользь упоминает в своих воспоминаниях Савинков, не считает даже нужным говорить в очерке о Гапоне Чернов. Все мемуаристы и известные участники заочного суда говорят об иной, почти что мистической вине Гапона: он предал 9 января. Предательство, если вернуться на землю, видимо, заключалось в уже известных всем сношениях Гапона с правительством, его признании событий 9 января «роковым недоразумением», его, приведшим в ярость Дурново, заявлении, что личность императора всегда была для него священна и неприкосновенна. В совокупности, с учетом отягчающих обстоятельств (ведущая роль в «Кровавом воскресенье», сохранившийся авторитет среди значительной части рабочих): смертная казнь.

Исполнение приговора было поручено Рутенбергу. Вообще-то Рутенберг в партии человек относительно новый (чуть более года), членом БО фактически не состоял, в терактах участия не принимал. Можно ли было поручать ему эту роль? Но другой «наживки» одновременно и на Гапона, и на Рачковского, предложившего Гапону завербовать Рутенберга, не было. Совместное присутствие Гапона, Рачковского и Рутенберга на месте теракта должно было свидетельствовать об очевидной для всех роли Гапона-провокатора (хотя не очень понятно, кто был главной мишенью эсеров: Рачковский или Гапон?). На Рутенберге к тому же ответственность за Гапона, ведь именно он в то памятное воскресенье увел его с улицы из-под выстрелов, нашел убежище, помог бежать из России, привел к эсерам, наконец – постриг. Кому как не ему осуществлять возмездие! Учтем еще, что БО к этому времени была почти разгромлена, новых людей было немного, а в Варшаве планировалась еще одна расправа – с провокатором Татаровым. Двойным ударом БО заявляла о своей жизнеспособности, открывала новую серию актов, прекращенных было в условиях неопределенности с реализацией установок Манифеста 17 октября и разлада внутри партии по вопросу об эффективности террора.

Полагаем, что одновременно, и это, быть может, наиболее существенно отразилось на судьбе Гапона, у эсеров могло возникнуть искушение как бы переиграть заново, новым составом давнюю историю 1883 года. Тогда С. Дегаев, член «Народной воли» и одновременно агент инспектора Петербургского охранного отделения Г. П. Судейкина, получил право отчасти искупить свою вину и сохранить себе жизнь убийством «шефа». Судейкин был убит в доме Дегаева, вскоре навсегда покинувшего Россию.

Этот эпизод из истории «Народной воли» оставил внутри движения чувство неудовлетворенности. Полагали, что правильнее было бы, чтобы и осведомитель, провокатор тоже разделил участь искусителя, инспектора охранки. Случай с Гапоном, кажется, предоставлял возможность исправить допущенную давеча оплошность, тем более, что «патрон» Гапона – Рачковский – являлся наследником Судейкина не только по методам работы, но и прямым учеником. Не тяготей над эсерами та давняя история, Дегаев – Судейкин, возможно, и не случилось бы посягательства на жизнь Гапона, разве что он сам, в назидание «клеветникам», покончил бы с собой, оставив пространную предсмертную записку.

Но осуществить задуманное двойное возмездие по плану, названному впоследствии Савинковым «дикой затеей», не удалось. Рачковский не слишком доверял Гапону, на свидание с Рутенбергом не являлся, на приманку не шел. Рутенберг, не ощущавший на себе давления поэтических фигур народовольческой истории, видимо, не очень понимал, почему приговоренных к смертной казни нельзя ликвидировать поэтапно. Он обратился за санкциями к Азефу, и, как утверждал впоследствии, получил их. Известная версия – Азеф дал согласие потому, что опасался, как бы одновременные контакты Гапона с полицией и Рутенбергом не привели к раскрытию его, Азефа, роли в охранном отделении. Версия сомнительная. Скорее могла существовать опасность, что через Гапона полиции станет известно о той роли, которую Азеф в последние несколько лет оказался вынужденным исполнять на посту главы Боевой организации. Или – Азеф увидел в Гапоне своего двойника (не конкурента), беспомощного и бесперспективного, обреченного на гибель, способного опорочить, опошлить, дискредитировать тот рисунок игры, который с таким мастерством вел он, Азеф. Вид двойника, да еще с такой очевидностью спешащего на глазах публики не то к падению, не то к смерти, мог быть ему отвратителен. И он мог дать Рутенбергу понять, что у ЦК нет возражений против ликвидации Гапона в индивидуальном порядке.

Убийством Гапона эсеры на тот момент не приобрели никаких дивидендов и вынуждены были отказаться от ответственности за акцию, что случалось с ними не однажды. Эсеры молчали, опасаясь обвинений в некорректных, мягко говоря, методах ведения следствия, в использовании провокативных приемов, в том, что убили Гапона, приревновав его к рабочим. На фоне многочисленных газетных фельетонов о Гапоне эсеровская акция по жанру тоже напоминала фельетон, только с саморазвивающейся развязкой. Создать эталон возмездия не удалось, посредственным режиссером и исполнителем эсеры выглядеть не могли; Рутенберг, который вдруг стал отстаивать свою личную честь, забыв о партии, был отдан на растерзание журналистам.

Приговор революционного военно-полевого трибунала, кажется, не вызвал возмущения у рядовых участников революции. Да, Гапон не называл полиции имен, явок, дат и маршрутов. Он предал только идею, что в глазах и рядовых, и «генералов» революции было высшей степенью предательства. Конечно, в истории освободительного движения такие случаи бывали. Например, Л. А. Тихомиров, член Исполнительного комитета «Народной воли», ставший убежденным сторонником и защитником монархии. Но Тихомиров сделал это открыто, без «непоняток», без игр с полицией и своими бывшими товарищами (Смерть Гапона как бы в назидание и ему, ренегату).

И никого не интересовало, что Гапон, как видится, только «понарошку» собирался открыть полиции БО (игру Гапона поспешили признать за реальность), что перед судьями стоял непоследовательный, переменчивый, импульсивный субъект, неспособный оценить ни своих, ни чужих сил, зависящий от ситуации, задаваемой ему людьми, обстоятельствами, историей. Не то болтливый, не то простодушный в своей хитрости. Открыт почти перед всеми и в ближних и в дальних замыслах, не скрывает своих связей ни с полицией, ни с революцией. А тут еще модный галстук, франтоватая одежда, верховая езда, стрельба, богатый стол, нарушение обязательного для священника-вдовца безбрачия, крепкие выражения, игра в рулетку. Редкий мемуарист опустит эти детали в рассказе о Гапоне. И не потому обязательно, сто так уж хочет снизить его образ, а потому еще, что хорошо ложится Гапон на клише, литературный или исторический персонаж, тем более, что и сам Гапон не был чужд игре, работал образ. Вот и предстает перед нами одновременно: тайный агент, революционер, второй Азеф, Лойола, предшественник Распутина, Хлестаков, Поприщин, новоявленный Минин, Гермоген, митрополит Филипп, когда-то восхищавший Гапона своей способностью к самопожертвованию во имя Бога и России. Чуть появись при Гапоне сани, их немедленно преображают в розвальни – и вот уже перед читателем не то «Боярыня Морозова», не то Аввакум или митрополит Филарет. Или безумец, «сумасшедший поп», романтик, который еще тридцатилетним мужем завершал письма отрывком из полюбившегося стихотворения, а тридцатипятилетним часто видел себя положившим жизнь «за други своя».

Конечно, ризы Гапона запятнаны. Но не только им одним. Свой след оставили на его облачении и полиция, и революция. Ведь Гапон их общее дитя, но никто не хочет признавать себя крестным отцом.

На похоронах Гапона полиция насчитала около двухсот человек. 9 января за ним шло около 150 тысяч.

Даугава. 1991. № 3 – 4. С. 138 – 147.