Ему нравились эти строки Евгения Евтушенко:
Я разный. Я натруженный и праздный,
Я целе- и нецелесообразный,
Я весь несовместимый…
Вряд ли, Юлиан Семенович проецировал на себя все переливы евтушенковского «разнообразия». Нет, в отличие от своего друга-поэта, мечущегося, одновременно искреннего и фальшивого, во многом позера и лицедея, в чем-то по-настоящему честного, но и в немалой степени приспособленца, Семенов – фигура куда более цельная. «Натруженный» – да, безоговорочно, «праздный» – вряд ли: главные его праздники – за письменным столом, а мимолетные застолья и разгулы – апарты, реплики в сторону. «Целе-» и «нецелесообразный» – тут однозначно: «целе!» Целесообразный, целеустремленный, целенаправленный. А эпитет «несовместимый» явно не подходит к Юлиану. Совместимый! И с хрущевской оттепелью, и с ханжеским режимом догнивающего социализма брежневско-андроповского образца, и с горбачевской недоделанной перестройкой. И тут не было политической мимикрии, он не «колебался с колебаниями линии партии» – его амплитуда колебаний была достаточно независимой и самостоятельной.
И все же, Юлиан Семенов действительно был разный. Жадный до жизни и до работы, его мучила вечная жажда деятельности, и нескончаемая неутоленность, и трезвое, горькое осознание того, что невозможно объять необъятное.
Юлиану мало было являться сценаристом (а по его инсценировкам собственных произведений сделан 21 фильм!) – еще в 1971-м году он снял как режиссер картину «Ночь на 14-й параллели», естественно, по своему сценарию. А за десять лет до того тридцатилетний Юлиан выступил в качестве киноактера: сыграл – и вполне прилично! – драматический эпизод в ленте «Будни и праздники». С середины восьмидесятых Семенов вел на Центральном телевидении популярнейшую авторскую передачу «Рассказы о чекистах».
Да, он был разный. При всей тяге к публичности, при том, что явно упивался вниманием, он упорно избегал чествований и торжественных заседаний. Нередко специально эпатировал устроителей официозов, вваливаясь на чинные приемы или банкеты в камуфляжной форме и в грубых солдатских ботинках. (Как это было, например, у нас на премьере «Провокации»).
Вокруг него роилось множество легенд и слухов. Ходила даже сплетня о «нестандартной сексуальной ориентации» Семенова. По моим наблюдениям, он сам хитро подогревал подобные разговоры, например, нося в ухе неизменную серьгу. Ох, уж эта серьга – такой вопиющий вызов притворно-пуританскому времени! Даже известный киносценарист Эдуард Володарский, который, не колеблясь, пользовался связями и гостеприимством Юлиана, после его смерти не удержался, посплетничал какому-то журналисту: «Если б он не был гэбэшником, его бы с серьгой точно никуда не выпустили!»
Один из самых образованных и умнейших людей своего времени, Семенов любил «играть под дурачка», притворялся простачком, этаким лохом. Серьезность и наружная солидность легко уживались в нем с шутовством и необоримой тягой к розыгрышам и лицедейству.
Как-то я позвонил по делам в Мухалатку, трубку подняла домработница Лёля:
– Елена Константиновна слухаеть.
Я попросил Юлиана Семеновича.
– Их нету дома, – последовал ответ.
– Когда будут? – спросил, невольно попадая в «ейный» тон.
– Пока не напишуть уси романы!
Только тут до меня дошло, что это Юлиан ловко копирует свою любимую Лёлю.
Я уже говорил, что ему доставляло удовольствие хвалить друзей и знакомых, коллег по творческому цеху. Несмотря на огромную занятость, он мог оторваться от основных дел, чтоб срочно настрочить рецензию или отклик на понравившуюся книгу, чужой фильм, интересный концерт. Помню его восторженный отзыв в «Советской культуре» на уникальное представление Юрия Горного, обладателя феноменальных способностей: невероятной памяти, умения мгновенно оперировать огромными числами – умножать, делить, извлекать корни. Как сказали бы сейчас – не человек, а ходячий компьютер.
Или сочинил короткую и блистательную «сопроводиловку», напечатанную на конверте одной из первых пластинок Александра Розенбаума, выпущенных всесоюзной фирмой «Мелодия».
«В чем секрет популярности Розенбаума? – пишет Семенов. – Я не боюсь слова «популярность», оттого что в своей латинской первооснове это понятие сопрягается с «народностью».
Не случайно привожу эту фразу из микрорецензии на творчество входившего тогда в моду исполнителя. Думаю, понятие «популярность» «сопрягалось» в полной мере с самим Семеновым: популярность и народность были в его случае синонимами.
В 1976 году, после выхода телесериала «Семнадцать мгновений весны» он становится лауреатом Государственной премии. В 1982-м Юлиану Семенову присваивают звание «Заслуженный деятель искусств РСФСР». Он – действительный член Академии наук США, секретарь правления Союза писателей, вице-президент общества дружбы «СССР — Аргентина», член Советского комитета солидарности со странами Латинской Америки. В 1986 году Семенов избирается Президентом Международной ассоциации детективного и политического романа и главным редактором издания «Детектив и политика». Он по-прежнему руководит газетой «Совершенно секретно», является ведущим телепередачи с таким же названием.
От природы человек крепкий, сильный, спортивный (был когда-то институтским чемпионом по боксу), Семенов увлекался не только горными лыжами, но и охотой. Собственно, как я уже говорил, свел нас в свое время егерь, подвизавшийся на писательской ниве. А вот совсем недавно мне позвонил давнишний знакомый, известный в Крыму строитель, ныне уважаемый инженер в муниципалитете Нацерет-Илита – Израиль Вайсбурд.
– Я много лет ходил с Юликом на зайца. Познакомил нас Жора Абрамов, он руководил охотой. Может, помнишь, был у нас такой знаменитый председатель совхоза?
Еще бы не помнить! Не раз посещал его легендарное хозяйство. Даже сделал о нем документальный фильм по заказу Киева – «Виноград в январе». Нашел сейчас в расшифровке микрофонного материала одной из наших телепередач «Жить в своем времени» такую фразу Семенова:
«Столько интересных людей подарил мне Крым! Вот Георгий Николаевич Абрамов, директор совхоза «Виноградный», кавалер двух орденов Ленина. Директор поразительного хозяйства, где Дворец культуры лучше иного городского…»
Это действительно так. И вина он выпускал классные, и рассказчиком был – заслушаешься. А вот об охотничьих пристрастиях Абрамова по-настоящему я узнал только сейчас – от своего нацерет-илитского друга!
– У нас сложилась постоянная компания, – рассказывает Израиль. – Понятное дело, Семенов был в ней заметнейшей фигурой. Всегда в сногсшибательной заграничной экипировке – он привозил ее из своих зарубежных командировок, и не прочь был похвастаться недосягаемым для нас обмундированием. Часто дарил соратникам по охоте ножи, тоже привезенные «из-за бугра»…
Они обычно охотились в период, который в средней полосе называют «чернотропом» – то есть в дни и недели, когда осень уже оголила деревья и кусты, но для снега или заморозков еще не наступила пора. В Крыму это конец ноября: собран виноград и распаханы междурядья, опали листья и отлично виден несущийся вдоль шпалер заяц. С полей Абрамовского хозяйства начиналась охота, ими же и заканчивалась.
– Между нами говоря, Юлик не так уж и метко стрелял…
Я невольно расхохотался, услышав это сообщение. Как истый Мюнхгаузен, Юлиан не раз намекал мне, что он прямо-таки «альпийский стрелок»! Впрочем, Семенов не был бы настоящим охотником, кабы не привирал и по поводу размера подстреленной дичи, и про «глаз-ватерпас», и про умение выбрать позицию, и про свою ловкость при стрельбе «навскидку», и про мистические» угонки» – промахи, и магический гон зверя на линию стрелков. К слову сказать, что-что, а терминами охотничьими умел он сыпать, аки из дробовика!
– Юлик любил ходить в паре со мной, но Жора, по своим «руководящим» соображениям нередко говорил твердое «Нет!»… А когда собирали трофеи и начиналось подведение итогов охоты, Семенов – хитрющая душа! – вечно твердил: «Не будем считаться, кто что убил…»
В этом «разном» человеке никогда не убывал ребенок-хитрован и пацан-хвастунишка.
– Как известно, самая искусная, требующая незаурядного мастерства охота – на вальдшнепа, потому что у этой птицы непредсказуемый полет. Юлик явно избегал охоты на вальдшнепа. А когда мы подкалывали: «Семеныч, ты что ж улизываешь?» – отвечал:
– Не могу убивать – очень грустные глаза у него, боюсь в них взглянуть…
– А в глаза застреленного зайца – не боишься?
В этом месте рассказа моего крымско-нацеретского друга я невольно вспомнил фразу из «Семнадцати мгновений», которую произносит Шелленберг в кабинете Гиммлера, когда они замышляют секретные переговоры с Даллесом: «Я предлагаю бить одним патроном двух вальдшнепов!»
Похоже, эта трудноуловимая птица застряла в сердце заядлого охотника и больно била толстыми крылами по самолюбию!
Если бы кто-нибудь надумал составить частотный словарь языка Семенова, уверен: на первом месте по употреблению стояло бы словечко «дружество». Он умел дружить и ценить дружбу. Генрих Боровик вспоминает, как пришел на подмосковную дачу к Семенову, когда писатель уже лежал без движения, онемевший, сраженный инсультом. Больной узнал старого товарища, с которым давненько не виделись и никак не контактировали в последнее время.
– Юлик, – сказал Боровик, – лучшие годы моей жизни – это годы нашей дружбы.
Семенов крепко сжал его руку и заплакал.
Он помогал сотням людей. Чем только мог: кому-то просто подбрасывал деньжат («Держи, старик, разбогатеешь – отдашь!»), кого-то рекомендовал издательству, кому-то давал возможность подзаработать.
Рассказывает профессор политологии Сергей Кара-Мурза:
«В 1976 году меня попросил сделать обзор испанских материалов Юлиан Семенов. Он руководил открытым в Испании советским корпунктом и привез целый сундук журналов. В Испании тогда шла реформа, читать было очень интересно. Потом он привез книгу мемуаров знаменитого боевика Гитлера Отто Скорцени – с дарственной надписью. Скорцени жил в Испании, и там Семенов с ним познакомился. Я выбрал из книги самые интересные места и перевел для Семенова. Отдавая мне деньги, он упрекнул: «Буква «ы» у вас в машинке подпрыгивает, в издательстве очень ругались». Я никак не думал, что мои куски он отдавал в издательство, даже не перепечатывая. А мне все время было лень пойти и припаять букву. На эти деньги я купил новую машинку.
Раз уж я вспомнил Юлиана Семенова, скажу о нем пару слов. Он, принадлежал к большому клану Михалковых, был, по-моему, добрым и достойным человеком. В нем не было той пошлости и низости, что прорывается у молодых Михалковых – Никиты и Андрона…»
Не стану комментировать сравнение с «молодыми Михалковыми», но в чем совершенно согласен с профессором: Юлиан был «добрым и достойным человеком».
Любопытная подробность, поразившая Кара-Мурзу: маститый писатель отдавал в издательство рукопись, даже не вычитывая ее после машинистки! Все так, это и меня удивляло – некая беззаботность, если не сказать безалаберность сверхпедантичного, сверхответственного, сверхобразованного литератора! «Я разный…»
А что до опечаток и подобных огрехов, так к ним отношение у Юлиана было непривычно по тем пуританским временам наплевательское: «Читатели ведь не идиоты – не заподозрят же меня в безграмотности! Значит, поймут, что просто техническая ошибка, и все!»
И цитировал Пушкина:
Без грамматических ошибок
Я русской речи не люблю.
Во времена, когда у него еще были нормальные отношения с женой, Юлиан нередко просил ее: «Катюшенька, пожалуйста, подправь мой роман – легко, элегантно, как ты умеешь, с карандашиком без нажима». И представьте, Екатерина Сергеевна правила, печатала начисто, относила машинописную рукопись в издательство.
В процитированных воспоминаниях Кара-Мурза поминает знакомство Семенова с обер-бандитом фашистского рейха, легендарным Отто Скорцени. А в мухалатском кабинете писателя висел снимок, где запечатлены двое: Юлиан Семенов и Человек со шрамом, как во всем мире называют любимчика Гитлера, штандартенфюрера СС Скорцени.
Естественно, стал расспрашивать хозяина кабинета об истории необычной фотографии. И вот что услышал.
– Это феноменальная личность. О нем романы сочинять надо… И сочиняют! Вот и я…
Тут он запнулся. Вообще-то, Семенов не был суеверным: не боялся, как многие писатели, что сглазит разговорами и не напишет задуманное. Но на этот раз почему-то осекся. А я за него постучал по дереву. Благо, весь дом был деревянный!
– Есть люди, которые рождаются музыкантами, есть – путешественниками, есть – архивариусами. Скорцени родился диверсантом! Он – родоначальник всех нынешних командос. Блестящий организатор и разработчик самых невероятных секретных силовых операций. Достаточно вспомнить немецкое контрнаступление в Арденнах зимой сорок четвертого – сорок пятого. Тогда группы боевиков Скорцени практически разрушили всю тыловую структуру союзников: лишили англичан и американцев связи, боеприпасов, запутали движение транспорта – словом, деморализовали высадившиеся армии, нанесли наступавшим огромный ущерб. Это сделали командос парашютистов, которыми руководил Человек со шрамом. В историю второй мировой войны вошли его крупнейшие военно-диверсионные операции в Южном Иране, во Франции, в Италии, Югославии, Венгрии…
Юлиан подошел к памятной фотографии и некоторое время, молча смотрел на жесткое, заметно постаревшее, но все такое же волевое лицо человека, которого боготворил Адольф Гитлер. Особенно после неудачного покушения группы высших офицеров на фюрера 20 июля 1944 года. Как известно, Отто Скорцени сыграл ведущую роль в разоблачении армейского заговора.
А год назад до этого отчаянный и рисковый «диверсант рейха № 1» со своим отрядом парашютистов провел дерзкую операцию по вызволению из партизанского плена лучшего друга Гитлера, итальянского диктатора Бенито Муссолини. Головорезы Скорцени похитили фашиста из отеля «Кемпо императоро», где «дуче» находился под арестом в ожидании народного суда.
Скорцени – убежденный нацист. Вступил в Национально-социалистическую немецкую рабочую партию в 1932 году. После войны предстал перед американским военным трибуналом, но, как ни странно, был оправдан и отпущен на свободу. В апреле 48-го арестован германскими властями, но сумел бежать из лагеря для бывших фашистов. Спрятался под крылышком Франко в Испании. В 1951 году фамилию Скорцени официально исключили из списка военных преступников, разыскиваемых властями ФРГ.
– Я знаю, есть легенда, что чуть ли не сам Сталин, а потом и Хрущев приглашали Скорцени на службу в советские секретные органы. Или это лишь щекочущий воображение миф?
Семенов хитро прищурился.
– Я вам скажу большее: в зарубежной прессе появились намеки на то, что обер-террорист был… советским шпионом! А в качестве доказательства этой версии приводят такой довод: Отто Скорцени, который провел множество эффектных и победительных операций против западных союзников, почему-то не совершил ни одной успешной акции против Советов! Смотрите: план похищения Сталина с кодовым названием «Цеппелин» провалился. Умыкнуть Тито тоже не удалось, хотя операция была разработана блестяще…
– Н-да, версия, смелая!
– У этого аса риска был девиз, взятый из философа Ницше: «Жить надо в опасности!», – как мне показалось, с явным одобрением произнес Юлиан и вернулся в кресло.
– Он сразу согласился на встречу с вами?
– Практически, без раздумий. А потом подарил мне свою книгу, недавно вышедшую из печати.
– Насколько я понимаю, Скорцени не стал героем ваших повестей и романов. Или… пока не стал? Беседа, так сказать, ради «спортивного интереса»?
– Да что вы, Борис! Он работал с начальником абвера – адмиралом Канарисом, общался с Гиммлером, близко знал Вальтера Шелленберга – бригаденфюрер пригласил его на службу в управление внешней разведки «Аусланд-СД». Понимаете, как это для меня важно – услышать рассказы человека, который ходил по тем же коридорам и кабинетам, что и мой Штирлиц, был знаком с теми же сотрудниками РСХА, знал все тайны и закулисные интриги «имперского двора»! Наконец, имел тоже звание, что и фон Штирлиц. В 43-м он получил штандартенфюрера СС. Я ведь даже имя дал Штирлицу тоже – Отто…
– Но Отто Штирлиц у вас еще и с приставкой «фон»!
В ответ на мое улыбчивое замечание Юлиан заметил:
– Сам удивляюсь, как это фюрер не удостоил своего любимца такой чести… А вообще-то… Ладно расскажу… Только без трепа – никому пока ни слова! Со Скорцени связана одна сумасшедшая история, которую еще предстоит раскрутить – это похлеще Янтарной комнаты будет! Это…
Тут он, предвкушая мое удивление, победно потер руки и этак небрежно произнес:
– Вы что-нибудь слышали про… гитлеровского космонавта?
«Так! – подумал я, – «Детективщик» Семенов переходит в Жюль Верны!»
Юлиан по моим глазам понял, что «скуп» сработал.
– Нет, без шуток. Вам известно, что Гиммлер поставил Скорцени куратором над самим Вернером фон Брауном? Да, да, над первым ракетчиком нацистской Германии. Который, кстати, носил звание штурмбанфюрера, то есть майора – чин, на две ступени ниже штандартенфюрера. Короче, формально Отто Скорцени был главным на знаменитом полигоне Пенемюнде.
(Напомню: Вернер фон Браун – создатель ракет «Фау-2», которыми немцы обстреливали Англию и Бельгию. После войны стал отцом американской ракетной индустрии. Им созданы носители серии «Редстоун», «Юпитер», «Сатурн» и другие).
– Так вот что рассказал мне Отто, – продолжал Семенов. – Рейхсфюрер Гиммлер поставил его во главе фантастической операции, которую начали готовить на Пенемюнде с лета 44-го. Полигон только что восстановили после бомбардировки союзников. Скорцени было поручено форсировать создание ракеты для удара по… Соединенным Штатам. И представьте себе, такую ракету – заметьте: двухступенчатую! – Вернер фон Браун создал. Она была длиной 14 метров и весом в 16 тонн. Этому невиданному доселе снаряду предстояло пересечь океан за 17 минут и ударить по Нью-Йорку!
И тут семеновский собеседник, явно прихвастнув, рассказал, что главную идею – второй ступени, а точнее дополнительного самолета с кабиной пилота, – придумал он, Отто Скорцени. Мысль заключалась в следующем. Огромная баллистическая ракета взлетает, имея на своем «горбу» пилотируемый самолет (Схема, которая потом, в несколько трансформированном виде будет осуществлена фон Брауном в НАСА, в так называемых «космических челноках».) Преодолев плотные слои атмосферы, оказывается у берегов Америки, после чего от нее отделяется управляемый аппарат, и по маяку, предварительно установленному немецкими агентами на самом высоком небоскребе Нью-Йорка, выходит со своим разрушительным грузом на город.
Интересно, что операция по установке маяка на «Эмпайр билдинг» действительно началась. Но группа диверсантов, которую высадили с немецкой подлодки в устье Гудзона, была вовремя нейтрализована американской службой безопасности.
Когда Гитлеру доложили, что в кабине управляемого снаряда будет находиться пилот-смертник, он категорически запротестовал. «Ариец не может превращаться в камикадзе. Это противно нашей идеологии!» – так заявил убийца миллионов людей. Пришлось разработать для «ракетного летчика» специальную автоматическую систему катапультирования, после того, как машина выйдет на маяк.
Скорцени утверждал, что полет первой ракеты с человеком на борту состоялся в январе 1945 года. Но, якобы, произошло непредвиденное. Когда снаряд вырвался за пределы атмосферы – фактически вышел в ближний космос! – на земле услышали душераздирающий голос пилота: «Мой фюрер! Я умираю, но не сдаюсь…» И летчик раскусил ампулу с ядом, как и было запланировано в экстремальной ситуации.
Если верить рассказчику, то гитлеровские ракетчики явно не представляли, как будет действовать на пилота безумная перегрузка при космической скорости. Летчику в кабине-капсуле, видимо, показалось, что все кончено и он падает в бездну.
Отто Скорцени даже называл имя того первого космонавта – Рудольф по фамилии не то Шерер, не то Шредер.
Вполне возможно, что у «мемуариста» просто разгорелась фантазия, и до конца жизни влюбленный в Гитлера фашист элементарно придумал эту романтическую историю с предсмертным возгласом немецкого камикадзе: «Мой фюрер!..» А может…
– Вот именно: а может!… Тут есть над чем поработать!
Конечно, нацист, эсэсовец, террорист и отпетый головорез. И все же – феерический авантюрист! Меня не покидало ощущение, что Юлиан искренне восхищался этим боевиком – искателем приключений. Впрочем, чему тут удивляться. Расчетливый, рациональный, взвешенный Семенов сам был в душе авантюристом чистейшей пробы! Вот его рассказ, записанный во время одной из передач, которую мы делали после возвращения писателя из очередной зарубежной командировки:
– Я уже вкрутился тогда в «Экспансию», написал несколько глав. Но надо было пощупать, что такое Парагвай в реальности, что такое современный фашизм. И я пощупал! Как раз улетал в Аргентину. Оттуда перебрался в Бразилию, и, в общем-то, нелегально, без паспорта, как турист канадский, отправился в пограничный парагвайский городок. Десять-двенадцать тысяч населения, пятнадцать-двадцать улочек. Но там четыре или пять улиц – имени Стресснера, диктатора Парагвая! Площадь Стресснера, мост Стресснера… Памятники: один – Стресснер на коне, другой – Стресснер в полный рост, увешанный регалиями своими… Даже такое знакомство понуждает тебя, вернувшись домой, немедленно садиться за пишущую машинку, и сразу же отдавать то, что увидел, в чем ты растворился, что тебя заразило, – отдавать листу бумаги…
Такой он был: одновременно бесшабашный авантюрист и кабинетный отшельник. «Я разный…»
Журналистская деятельность Юлиана Семенова полна приключений: он карабкался с альпинистами на заснеженные пики Кавказа и Гималаев, бродил по тайге с охотниками на тигров, писал о строительстве БАМа и вскрытии алмазной трубки в Якутии, оказывался в гуще афганских событий, охотился за главарями сицилийской мафии.
Работоспособность писателя, его пружинная энергия восхищали многих. Роман Кармен писал:
«Юлиан Семенов, высаживающийся на изломанный лед Северного полюса, прошедший в качестве специального корреспондента «Правды» пылающие джунгли героического Вьетнама, сражавшийся бок о бок вместе с партизанами Лаоса, передававший мастерские репортажи из Чили и Сингапура, Лос-Анджелеса и Токио, из Перу и Кюрасао, из Франции и Борнео, знавший затаенные, тихие улицы Мадрида, когда он шел по следам бывших гитлеровцев, скрывавшихся от справедливого возмездия, – живет по-настоящему идейной жизнью…»
Для страстного и бесстрашного Кармена, пожизненно влюбленного, как и Юлиан, в Испанию боя быков и интербригад, Испанию Долорес Ибаррури и Пабло Пикассо, – для него жить «идейной жизнью» означало гореть, творить, любить и веровать. Я уже рассказывал о том, что именно Роман Лазаревич, участвовавший в гражданской войне в Испании 1938 года в качестве оператора, благословил Семенова на первую поездку в эту страну. Тогда, в 71-м, писатель и наткнулся на историю с саквояжем, где хранились списки республиканцев, – историю, которая легла в основу поставленной в Севастополе пьесы «Провокация».
Однажды, прочитав ранние рассказы Юлиана, Роман Кармен был несказанно поражен их тонким лиризмом, психологической изощренностью и прозрачностью стиля. Прославленный режиссер и кинооператор воскликнул в одном из интервью: «Слог этих новелл напомнил мне бунинскую речь!»
Увы, мало кто знает очаровательные рассказы будущего «детективщика». Как, впрочем, и то, что в семеновской библиографии есть вещи, написанные в соавторстве. Одна из них – книга-репортаж для детей «Здравствуй, Китай!», сочиненная совместно с Натальей Петровной Кончаловской. Выше говорилось, что в 1958 году Юлиана (ему тогда было двадцать шесть лет) вместе со своей будущей тещей направили спецкором от журнала «Огонек» в Поднебесную.
Другая вещь – «Закрытые страницы истории», вышедшая спустя много лет, написана в соавторстве с Александром Горбовским. Это рассказы о тайнах, которые многие тираны, заговорщики и политические деятели тщательно скрывают. Истории о пиратах, авантюристах и кладоискателях. К слову, в главе «Охотники за сокровищами» есть упоминание и о наших с вами пенатах – об Иудейской пустыне.
«Когда в пещерах на берегу Мертвого моря, – пишут Семенов и Горбовский, – были обнаружены знаменитые рукописи (имеются в виду рукописи на древнееврейском, армянском, греческом и других языках, найденные в 1947 году и позднее), переводчики с удивлением прочитали в них сообщения о многочисленных кладах, спрятанных в окрестностях…»
(Маленькое замечание: уважаемые авторы, явно, перепутали армянский язык с древнейшим арамейским, на котором написана большая часть реликвий из Кумранских пещер. Армянская письменность была создана великим просветителем Месропом Маштоцем лишь в V веке новой эры. – Б. Э.)
«… Всего в рукописях говорилось о 60 таких кладах. Подробное перечисление их содержимого позволило подсчитать общий объем этих сокровищ. Оказалось, что в окружающих холмах зарыто около 20 тонн золотых и серебряных изделий. Однако расшифровать древние рукописи оказалось легче, чем найти сами сокровища. Многочисленные государственные, частные и религиозные организации ищут их с тех пор.
Вся сложность заключается в том, что за два тысячелетия, прошедшие с того времени, внешние приметы, указанные в рукописях, перестали существовать. Реки переменили свои русла или исчезли, озера давно высохли и заросли кустарником, на месте леса раскинулись пустыни и т. д. Вот почему искатели кладов отложили на время заступы и вооружились чертежными досками, пытаясь восстановить внешний вид местности, каким он был двадцать веков назад…»
Жители Израиля прекрасно знают, как это архисложно, если вообще осуществимо, когда речь идет о великом хамелеоне природы – песчаных горах и холмах Иудейской пустыни…
Самое удивительное, что писатель Семенов, еврей Юлий Семенович Ляндрес, дипломированный востоковед, побывавший в десятках стран мира, Израиль так и не посетил. Хотя знал о нашей стране столько, сколько мне тогда, в годы нашего знакомства, и не снилось. Правда (теперь-то я это отчетливо понимаю), том сведений о Еврейском государстве, стоявший на «книжной полке» в его компьютерной голове, был явно из библиотеки Главного разведывательного управления СССР, где, в отличие от услужливых газетчиков, знали правду, хотя и помалкивали о ней. Однажды, прочитав в «Известиях» информацию, приуроченную к 20-летию Синайской кампании (так называлась в заметке Шестидневная война), Юлиан отшвырнул в сторону газету и процедил в сердцах:
– Чушь собачья, вранье!
Походил по кабинету, затянулся сигарой, потом, утихомирив свой пыл, продолжил:
– Приятно это слышать или нет, но Израиль утер нос нашим военным советникам в Египте. И показал всему миру, что такое настоящая, современная армия. Всего шесть дней! – и полный разгром арабских войск. Одних пленных египтян оказалось около семи тысяч, а евреев – лишь 15 человек! Израильская армия уничтожила 400 египетских и сирийских самолетов, 600 танков, полностью овладела Иерусалимом, завоевала весь Синайский полуостров, прорвалась к Суэцкому каналу!..
Он продолжал на едином дыхании сыпать цифрами, фактами, словно читал лекцию для курсантов военной академии. Только, в отличие от белоголовых профессоров в генеральских мундирах, делал это по памяти, а не по шпаргалке, и с такой страстью, на которую штатные лекторы отродясь не способны.
А еще Юлиан всю жизнь не прекращал писать стихи. Правда, не очень афишировал этот «грех». Трезво понимая, что до своих звонкоголосых друзей-поэтов – Жени Евтушенко, Роберта Рождественского и Андрея Вознесенского ему далековато. Однако при любом удобном случае – в телеинтервью или в беседе с газетчиками – цитировал вирши собственного производства. Нередко эти стихотворные опусы попадали в романы как написанные его героями. В очередной передаче «Встречи с Юлианом Семеновым» мой собеседник представил целый «горнолыжный» цикл, созданный в пору увлечения Домбаем – Меккой советских горнолыжников.
Одно из стихотворений этой подборки Семенов вставил потом в свой роман «Экспансия», «отдав» собственные строки Максиму Максимовичу:
Когда идешь в крутой вираж,
А впереди чернеет пропасть,
Не вздумай впасть в дурацкий раж:
Опорная нога – не лопасть.
Когда вошел в крутой вираж,
И лыжи мчат тебя без спроса,
И по бокам – каменьев осыпь…
Стихи уж точно не стороннего наблюдателя, а самолично испившего яростное и счастливое безумие слалома. Стихи, в которых весь Семенов – азартный игрок, смельчак, бретер, философ.
Не лги! Иди в другой вираж,
Спускайся вниз, чтобы подняться,
Не смеешь просто опускаться,
Обязан сам с собой сражаться,
Чтоб жизнью стал один кураж!
Когда смешенье света с тенью
Несет тебя, как к возрожденью.
А в снежной пелене – мираж…
Потом Юлиан, помолчав, вытащил из кармана крохотный блокнотик и сказал:
– Как-то взгрустнулось, были еще достаточно ранние сумерки, и я написал вот такие стихи. Начал их в горах Кавказа, а закончил вчера, здесь, в горах Крыма. «Моим умершим друзьям».
Все, кто ушли, в живых живут.
Все, кто остался, помнят павших,
Мы здесь их ждем,
Они придут,
Они тихонько подпоют,
Когда начнет свое Высоцкий,
Светлов, Эрнесто, Заболоцкий…
Окончим пир – они уйдут…
Не забывайте утром сны.
Приходим к вам мы поздно ночью.
Храните нас в себе воочью,
Как слезы раненой сосны…
Юлиан любил писать стихи. Но еще больше любил читать прекрасные чужие. И был безмерно счастлив, когда вдруг открывал новый поэтический голос. Так случилось с божественным явлением Ники Турбиной.
Однажды он протянул мне листок со стихами, и с тихим восторгом произнес:
– Посмотрите, Борис, что эта восьмилетняя девочка написала мне!
Я взял страничку и прочитал: «Про этот дом. Ю. Семенову»
По пыльной дороге,
Изранены ноги,
Путник бредет.
Под солнцем палящим
Вперед и вперед.
Рука одинока,
Подернуты болью глаза.
Слеза ли от горя
Иль просто от ветра слеза.
Но знаю,
За морем,
В неведомом тайном краю,
Есть дом под каштаном,
Я к этому дому иду.
Дом под каштаном! Так это ж о «бунгало» в Мухалатке, где мы сидим сейчас!
То были стихи Ники Турбиной, гениального ребенка из Ялты, о котором даже рассказывать… страшно. Нет – ужасно боязно, ужасно больно, ужасно печально…
Семенов познакомился со стихами юной поэтессы несколько лет назад. Он тогда только начинал строить дом в Верхней Мухалатке, и жил в гостинице «Ялта». Бабушка Ники – Людмила Владимировна работала в гостинице зав. бюро обслуживания. Она показала стихи своей внучки писателю. И Юлиан, обалдевший, ошалевший от радости встречи с неописуемым, с невероятным, в тот же день продиктовал по телефону в «Комсомольскую правду» сообщение про чудо, которое «явилось под сенью Ай-Петри», про философские стихи малышки, «под которыми подписались бы Анна и Марина» – то есть Ахматова и Цветаева. Вскоре из газеты прилетел корреспондент, сделал большой материал о девочке-вундеркинде.
А потом Евтушенко опубликовал подборку стихов Ники Турбиной. И началось: восхищение, умиление, обожание. Многотысячные аудитории ловили каждое слово юной поэтессы. Всем тут же захотелось «клубнички» – поползла сплетня, что ялтинская школьница – якобы, внебрачная дочь… Андрея Вознесенского («Сами понимаете – гены!»).
Евтушенко взял на себя миссию опекать Нику. Она, кстати, посвятила знаменитому поэту такие строки: «Вы поводырь, а я слепой старик. Вы проводник. Я еду без билета». Евгений Александрович написал предисловие к первому сборнику стихов «Черновик», который вышел на девятилетие поэтессы и разошелся фантастическим тиражом – в 30 тысяч экземпляров.
«Название этой книги мы выбрали вместе с Никой, – писал в предисловии Евтушенко. – Восьмилетний ребенок в каком-то смысле – это черновик человека».
Думаю, Евгений глубоко ошибался. Она никогда не была черновиком. Все, что Ника создавала, писалось набело. Не только в прямом, но и в переносном смысле: ни в поэзии, ни в жизни уже ничто не возможно было исправить, стереть, переписать.
Вы умеете пальцами слушать дождь?
Это просто.
Дотроньтесь рукой до коры дерева,
И она задрожит под вашими пальцами,
Как мокрый конь…
Это говорит девочка, которой нет и семи лет!
И еще о дожде:
Я поглажу капли пальцами через стекло…
Я хочу пальцами услышать дождь,
Чтобы потом написать музыку.
………………………………
Дождь, ночь, разбитое окно.
И осколки стекла
Застряли в воздухе,
Как листья,
Не подхваченные ветром.
Вдруг – звон…
Точно так же
Обрывается жизнь человека.
Образы, которыми переполнены стихи Ники Турбиной, потрясают щемящей болью, недетским трагизмом, невероятной для такого юного существа сочной метафоричностью. Корабли у причала «чешуйками дождя покрыты, как две большие рыбы», «я закрываю день ресницами…», «превращается голос в рану…» У нее звезда бродит «по волчьим тропам», ночь тихонько входит в двери, «ноги вытерев у входа», рифмы «дождями смыты», «улицы замучены людьми, фонари устали светить». И жуткая фраза о том, что чувствует она себя куклой, которой «в грудь забыли вставить сердце»…
В стихотворении «День рождения» – а то было ее восьмилетие! – Ника пишет о детстве, как о чем-то давно канувшем в Лету:
А может быть, нарочно не хочу
Я часовую стрелку повернуть
Обратно в детство.
А в девять лет, как усталый философ, скажет:
Я стою у черты,
Где кончается связь со Вселенной…
Она росла бледным, не слишком здоровым ребенком, сказывалась астма, которая преследовала девочку с малых лет. Но внешне – в школе, в быту мало чем отличалась от своих сверстниц.
Как-то привез девчушку к нам домой, в Севастополь, мой давний знакомый, хороший крымский поэт Леонард Кондрашенко. (Его стихи по-настоящему открыла для меня друг нашей семьи, ярчайшая журналистка Украинского радио, тонкий знаток искусства, и просто – светлый человек, киевлянка Сусанна Каракоз). Леонард отчаянно пытался защитить Нику от алчных восторгов толпы и спекуляций прилипал. Наша гостья восторженно разглядывала коллекцию океанских раковин и благоухающие срезы реликтового можжевельника – моя жена Ольга смонтировала из них целый фриз в салоне. С горящими глазами слушала Ника рассказы о причудливом мире камня. Потом мы всей «дружиной» отправились на Херсонес, прихватив очаровательный беленький клубочек – нашу собачку Ксюшу, в которую девочка влюбилась с первого взгляда.
Богатое и свободолюбивое государство-колонию Херсонес основали в V веке до новой эры выходцы из греческого города Гераклея. Почти два столетия назад офицер Черноморского флота Крузе произвел первые раскопки на скалистом берегу юго-западнее Ахтиарской (Севастопольской) бухты. Сегодня Херсонесский историко-археологический заповедник – один из самых выдающихся памятников культуры на территории бывшего СССР.
Весной Херсонес особенно величав и притягателен. Словно оживают громадные крепостные стены и башни, белоснежные мраморные колонны базилик, ажурные арки, знаменитые галечные мозаики. Смешались морские запахи йода и соли с дурманящими ароматами трав, вымахавших среди древних камней…
Ника буквально расцвела, разрумянилась, хохотала, носясь с Ксюшей между валунами у кромки воды, балансируя на тысячелетних камнях раскопанного городища, пропадая и вновь возникая в некошеных травах с горящими огоньками майских маков…
Моя Ольга подарила ей красивую раковину, и Ника тут же бросилась шарить по карманам, чтобы вручить что-нибудь в ответ. Но ничего подходящего не было, и тогда девочка протянула жене свою самую дорогую вещицу – малюсенькую гуттаперчевую куколку, для которой собственноручно пошила миниатюрный кружевной сарафан…
Через год после нашей встречи вспыхнет звездный час Ники – она получит высочайшую поэтическую награду – Золотого венецианского Льва.
А еще через год о ней начнут забывать.
«По улицам слона водили. Это была Ника Турбина. А потом слона бросили и забыли», – так напишет впоследствии в своем дневнике повзрослевшая поэтесса, сидя в запущенной квартирке на окраине Москвы, окруженная пустыми бутылками, сомнительными друзьями, кошкой и двумя собаками. Она сочиняет все меньше, и меньше, и, как считали ее недавние фанатичные почитатели, все хуже и хуже. (Сегодня, прочитав зрелые стихи Ники Турбиной, я, например, так категорически не считаю!)
Она оказалась абсолютно беззащитной перед взрослой жизнью. Ее мама Майя Анатольевна вышла замуж и родила второго ребенка. Слава, к которой успела привыкнуть Ника, скукожилась, ей перестали писать читатели, исчезли прилипчивые журналисты, фонды, покровители. Переломным моментом своей жизни Ника потом назовет внезапное исчезновение «дяди Жени» Евтушенко, который перестал откликаться на ее письма и звонки. Ей не было и шестнадцати, когда она осталась совсем одна.
А дальше Ника только то и делала, что пыталась как-то жить: выскочила замуж за пожилого богатого швейцарца, уехала в Лозанну, но через год вернулась в Москву; попробовала учиться во ВГИКе, даже снялась в главной роли в кинофильме «Это было у моря» (к слову, вместе с замечательной актрисой Ниной Руслановой); поступила в Университет культуры, где ее преподавателем была Алена Галич – дочь незабвенного Александра Галича.
Внешне все вроде бы утряслось. И появился парень, московский актер, бывший афганец, с которым Нике было – по крайней мере, так считала Алена – хорошо. Но демоны рвали душу девушки на части, она пила все с большим остервенением и безнадежностью, зашивалась, снова пила, резала вены, бросалась из окна. Но научиться жить ей так и не удалось.
11 мая 2002 года Ника Турбина покончила с собой…
Я был знаком с дедушкой Ники – Анатолием Никаноркиным, известным в Крыму писателем, ветераном Отечественной войны. Мы встречались на всевозможных литературных сборищах, пару раз выступали вместе. Меня никогда не покидало ощущение, что Анатолий боялся раннего созревания внучки и поначалу, как только мог, удерживал ее от стихов, и тем более от их публикации. Он словно предчувствовал трагическую судьбу своей гениальной Никуши.
Недавно я прочитал интервью с бабушкой покойной поэтессы. Людмила Владимировна рассказывает журналисту, посетившему ялтинскую «хрущобку» Турбиных:
– Юлиан Семенов дал Никуше дорогу в жизнь. Но вскоре он тяжело заболел и умер. Потом в жизни Ники появился Евгений Евтушенко. Они познакомились в Москве, в доме Пастернака. Евтушенко возил Нику в Венецию на фестиваль «Поэты и земля», где она получила «Большого Золотого льва» – вторая русская поэтесса после Анны Ахматовой. Ника была совершенно счастлива. Помню, мы сидели с ней в маленьком кафе на одном из каналов Венеции, а рядом за столиком – Евгений Александрович. Ника смотрела на него с обожанием, а мне все твердила: «Буль, купи мне красивое белое платье и туфли. Я хочу поразить Евтушенко!»
– Она была влюблена в него?
– Как девочка она была без ума от Евгения Александровича! И когда между ними произошел разрыв, безумно переживала.
– Что же случилось?
– Мы ничего не понимали. Целых десять лет она думала: вот-вот он появится, вспомнит, поддержит. Как о поэте, о ней просто забыли. Ее перестали приглашать. Никуша рвала свои стихи и кричала: «Никому они не нужны! Зачем я их пишу? Не надо мне жить!» А Евтушенко… Мы простили его. Он предал Нику…»
Так считает Людмила Владимировна.
Уверен, не заболей и не уйди из жизни до обидного рано Юлиан Семенов, он не оставил бы свою литературную крестницу наедине с ее терзаньями.
И еще фрагмент из воспоминаний бабушки:
«– Никуше было года три, когда ко мне подошла совершенно ошарашенная Майя и говорит: “Мама, ты знаешь, она стоит у окна и что-то шепчет. По-моему, стихи”. Это и было ее первое записанное нами стихотворение – «Алая луна». А сколько мы пропустили стихов, потому что уже не могли записывать! Просто не было сил. До одиннадцати с половиной лет она вообще не спала! А нам надо было работать. Поэтому давали ей лекарство, чтобы она хоть немного отдохнула и дала отдохнуть нам.
– Вы обращались к врачам?
– Я ездила несколько раз в Киев, в Институт психологии. Просила: «Сделайте так, чтобы ребенок не писал стихи! Пусть она огурцы продает, но только будет рядом с нами!» А они мне: «Что мы можем сделать? Ну пишет – и пусть пишет. Врачи не лечат от стихов…»
Да, это правда: врачи не лечат от стихов…
Я беру с книжной полки малюсенькую куколку, которую подарила нам с женой Ника, и вспоминаю, как однажды вечером сидели мы с Юлианом Семеновичем в его мухалатском кабинете, он раскрыл «Черновик» и прочитал несколько строк из написанного девятилетней девочкой:
Я убегаю, как раненый кочет,
По тонкому,
Зыбкому льду…
И вдруг тихо сказал:
– В Нику вселился Бог. А может… – тут он дернул себя за ухо и неожиданно произнес: – Может, какой-то неведомый нам великий поэт транслирует через эту маленькую ялтинскую школьницу свои гениальные стихи!
Что-что, но услышать такое мистическое объяснение удивительного дара от закоренелого материалиста и прагматика Семенова, было невероятно!
