Аверченко и «Сатирикон»

Цикл публикаций

Публикации автора

Аверченко и «Сатирикон»

Всё это было перед первой малой революцией, совсем анемичной по сравнению со второй, – великой и бескровной.   

Тогда, как грибы-поганки после дождя, начали ежедневно расти в большом количестве юмористические и сатирические журналы. Правда, большинство из них не успевало прожить более недели, самые названия их канули в вечность, и погибали они скорее от невнимания перегруженной публики, чем от цензурных утеснений. Помню, шебуевский «Пулемёт», арцыбушевский «Зритель», ещё «Скорпион», «Бич», «Плеть», «Комар», «Живчик», «Езоп», «Пощёчина», «Жало», «Рвач» и т. д. до сотен трёх. Параллельно с ними распускались махровым цветом порнографические издания.   

Совсем недурно затеял Зиновий Гжебин два последовательных журнала: «Адская почта» и «Жупел». Но их задавил своим крутым и тяжким авторитетом Максим Горький. Судьба одарила этого стра<нн?>ого писателя несомненным умом и подлинным большим талантом, но совсем обидела его вкусом, мерою и юмором.   

Забуду ли я первое редакционное заседание сотрудников «Жупела» на квартире художника Билибина? Горького мы долго ждали. Приехал он не один, а с каким-то долговязым парнем в чёрном сюртуке до пят, с золотыми очками на бержераковом носу.   

– Познакомьтесь, господа, – сказал Горький. – Это А. В. Луначарский. Он любезно согласился прочитать нам, в виде руководящего пути, сообщение о юморе и сатире…»   

Прошло полчаса. Сначала я видел, как мои, прежде такие весёлые коллеги зевали ноздрями, судорожно стискивая челюсти, и таращили глаза, чтобы разлепить ресницы. Потом я сам лениво поехал, качаясь, на ныряющей спине верблюда по плоской пустыне… И вдруг обернулся влево. Из прихожей меня манил пальцем хозяин дома Иван Яковлевич.   

Я на цыпочках бесшумно вышел к нему.   

– П-послушайте, – шепнул мне на ухо Билибин. – Ед-динственное средство не скончаться преждевременно от ск-к-куки – это удрать.   

И мы постыдно, вероломно сбежали: я, хозяин и его прекрасный сеттер Вольга. И превесело провели время. Помните, Иван Яковлевич?  

В этот день я ясно понял, что ни теоретически, ни по старым рецептам, ни нахрапом нового юмористического журнала не создать.   

Не помню твёрдо, кто (кажется, П. П. Потёмкин), вспоминая об Аверченко, рассказал, что первые его дебюты были в «Стрекозе», в журнале, который тогда уже нигде не читали, кроме как в пивных.   

Вот, именно в пивной лавке на углу Чернышова пер. и Фонтанки, где обычно заседали старые писари, специалисты писать на Высочайшее имя, и где весьма искусно варили раков, там я и прочитал впервые в «Стрекозе» один из прелестных маленьких рассказов Аверченко, а прочитав, взволновался, умилился, рассмеялся и обрадовался.   

Надо очень любить литературу и все её роды, чтобы понять, какая эта радость найти, унюхать, открыть, конечно, без гида и без критической указки – обрести только для себя свежий и новый талант. Может быть, эту радость знают ещё охотничьи собаки и страстные коллекционеры?     

Необходимо сказать, что русская читающая публика – очень диковинная публика. Низы её бросаются жадно на «Разбойника Чуркина» и на «Макарку Душегуба», и на Вербицкую, и на Бебутову, и на Ната Пинкертона. Сознательные, партийные верхи и до сих пор ещё склонны пожевать роман «Что делать?», а также сочинения Засодимского и Златовратского. Это они, руководящие верхи, упорно отворачивали свой благосклонный решающий взгляд от молодого прекрасного Чехова.

– Помилуйте, рассказишки короче воробьиного носа. И потом, говорят, писал в каких-то там лейкинских «Осколках»? Мы, конечно, принципиально этих журнальчиков не читаем, всё равно, как принципиально не пошли бы в цирк. И потому, бросим говорить о вашем Чехове.   

Однако есть среди русских читателей какая-то очень большая, но почти неуловимая середина – умная и независимая, – которая руководствуется лишь здоровым инстинктом и никогда не ошибается в выборе и оценке молодого автора. О Бунине ещё никогда не писали, а его две первые книжки широко раскупались.   

Андреева Москва сделала известностью в один-два месяца после выпуска его первого томика, а о нём ещё никто не ведал в Петербурге. Спустя же полгода, 6-го декабря, Н. К. Михайловский, в день своих именин принял его с тем дружеским радушием, с которым этот большой человек встречал истинные таланты.   

Спросите у Тэффи, помнит ли она момент, когда она почувствовала общее ею восхищение, неизъяснимую атмосферу благодарности, преданности и доверия? Ручаюсь, не помнит. Однако, этот таинственный момент пришёл незаметно ещё в Петербурге, где о Тэффи не заикнулся ни словом ни один присяжный Стародум из тех, которые пророчили юному Чехову смерть под забором. Впрочем, и до сих пор о замечательном, драгоценном таланте Тэффи нет не только дельной книги, но и основательной, серьёзной статьи. Что поделаешь, смех, видите ли, одна из самых низших эмоций.   

Впрочем, у нас нет стоящей литературы даже об Успенском, не говоря уже о Дорошевиче и об Аверченко. Но здесь есть и утешение: Аркадий Тимофеевич был избавлен от неприятной обязанности делать признательные улыбки и поклоны и выслушивать покровительственное: «это я тебя, братец, в люди вывел».   

Аверченко сразу нашёл самого себя: своё русло, свой тон, свою марку. Читатели же – чуткая середина – необыкновенно быстро открыли его и сразу из уст в уста сделали ему большое и хорошее имя. Тут был и мой, не писательский, а читательский голос.   

Признаться, в те дни, когда издатель Корнфельд сменил ветхие одежды «Стрекозы» на новый задорный костюм «Сатирикона», я подумывал, что публика не пойдёт. Во-первых, у неё, как у лошади, тяга к привычной кормушке. Во-вторых, в ту пору, как я уже говорил, развелось такое пёстрое множество сатирических журналов, и так они часто лопались, что всякое доверие к этим мыльным пузырям пропало. Однако своя, добрая, верная публика дружно и быстро вытянула «Сатирикон» в гору. А там уже он сам весело покатился по углаженной дороге. Молодой, яркий талант Аверченко, его популярность, его лёгкая рука и его беззаботная энергия сделали здесь очень много. Но, и то сказать, какая славная семья сотрудников его. Увы! «Одних уж нет, а те далече», а те ещё дальше, по ту сторону колючей проволоки…     

Счастьем для таланта Аверченко было то, что его носитель провёл начало своей жизни не в Петербурге, в созерцании сквозь грязный туман, соседнего брандмауэра, а побродил и потолкался по свету. В его памяти запечатлелось ставшее своим множество лиц, говоров, метких слов и оборотов, включая сюда и неуклюже-восхитительные капризы детской речи. И всем этим богатством он пользовался без труда, со свободой дыхания.

Беззлобен, чист был его первый смех, и лёгкие уколы не носили в себе желчного яда. Всего труднее определить характер юмора. Надо сказать, что от Гоголевского юмора у нас не осталось наследия. Шестидесятые и семидесятые годы передали нам лишь кривую, презрительную, саркастическую усмешку. Сатириконцы первые засмеялись простодушно, ото всей души, весело и громко, как смеются дети. В то смутное, неустойчивое, гиблое время «Сатирикон» был чудесной отдушиной, откуда лил свежий воздух.   

«Сатирикон» совсем не отделим от Аверченко. Он ему и создал большую и заслуженную славу. Книги Аверченко шли потоками по всей России. Ими зачитывались и в Сибири, и в черте оседлости, и, во многих переводах, за границей.   

Но не один только смех знал покойный Аркадий Тимофеевич. Ещё до октября 1917 года он зорко увидел дьявольскую сущность надвигающегося большевизма, и до самого того дня, когда «Сатирикону» приказали умереть, он, как истинный рыцарь боролся с насильниками родины.   

Тогда перо его умело наносить и тяжкие, беспощадные удары, перенести и забыть которые трудно.   

Умер он в среднем возрасте, который отпущен русскому литератору – 43 лет, – но знал много жизненный радостей и сам дарил другим радость щедрыми пригоршнями. С нежной признательностью поклонимся его праху.     

 


«Сегодня» (Рига, Латвия). 1925. № 72 (25 марта). С. 10.

Републикуется впервые.