Наречие любви

Ирина Рувинская, Наперечёт. Стихи. Библиотека «Иерусалимского журнала» Творческое объединение «Иерусалимская антология», 2009 — 184 с.

Из трёх поэтических книг Ирины Рувинской («Коммуналка», «Пока» и «Наперечёт») названия двух последних морфологически, скорее всего, представляют собой наречия. Однако по-русски этим термином обозначается не только часть речи, но и, как гласит один из словарей, «разновидность языка, употребляемая в качестве средства общения лицами, связанными между собой территорией, профессиональной или социальной общностью» (я бы ещё прибавил — общностью духовной). То есть, наречие — это и своего рода диалект, «язык» родственно чувствующих себя людей… 

Книга «Наперечёт» — маленькое «Избранное». Заглавной для неё явилась вот эта, в несколько строк, миниатюра:

наперечёт наперечёт

прикосновения

глаголы

пошёл давно отсчёт

и солнышко ещё печёт

но русские деревья голы

наперечёт

Излишне объяснять, что «своими» мы тут ощущаем те деревья, листва которых опадает в дни, соответствующие календарной осени северного полушария, хотя в наших здешних «палестинах» ещё по-летнему жарко. Цитированные строки в книге почти заключительные, но вот и самые начальные:

любительница русского фольклора

ну каково

в окне огни

огни ерусалима

на полке мегилат эстер¹ и тора

и никого

и лишь тоска неутолима

и видно скоро скоро

добьётся своего

Контрапункт двух, казалось бы, столь противоположных геоклиматических, этнонациональных, культурологических стихий: привычной нашему сердцу славянской — и почти шокирующей своей новизной иудео-левантийской — звучит на всём лирическом пространстве сборника. Книга, собственно, и состоит из довольно чётко разделённых тематических слоёв: привычного «там» и ошеломившего «здесь». Часть текстов, написанная ранее, как бы обрамляется четырьмя циклами «Из иерусалимских тетрадей». Кратчайшая, буквально в несколько строк, биографическая справка, напечатанная белым шрифтом-«вывороткой» на чёрном отвороте изящной обложки (художник Таня Гишплинг) сообщает читателю, что поэтесса, родившись в Кирсанове (городке на Тамбовшине), жила потом в Мичуринске, Воронеже, Харькове. Впечатление такое, что «беспощадное небо этой земли» (Иерусалима, Израиля), её быт и уклад служат фоном, на котором выверяется вся предыдущая жизнь автора — и наша: её дважды соотечественников.

При этом — ни малейшего (так часто фальшивого и криводушного у иных новосёлов страны) восторга по поводу её красот и доблестей, но искренняя (не усомнишься!) тревога:

а её эту землю спасти удержать

а её сохранить

только крови достанет ли

нашей и вашей

Эта тревога, эта новая и заново выстраданная любовь — вовсе не за счёт любви старой, новое чувство обретено не путём затаптывания прежних ценностей. Даже уникальное пугало советской жизни, «коммуналка», вспоминается теперь не только тараканьими свадьбами в полутёмных коридорах и шумными скандалами со вздорной соседкой, но и тем, что в тяжёлый момент

…она( а), не кто-то,

вдруг предложила свежего компота,

и хлеба принесла, и молока.

Значительная часть книги написана ещё «там», — в «стране исхода», хотя начинается сборник стихами «Из первой иерусалимской тетради». Но циклам «Из третьей…» и «Из четвёртой…» таких тетрадей предшествует выразительный и понятный каждому в нашей стране (Израиле) «промежуточный» заголовок «Между войной и войной» («мы уже поняли, что не кончится эта война» — я чуть было не написал: «восклицает автор», если бы не обратил внимание, что в этих стихах немного знаков препинания, а уж восклицательных — и вовсе «наперечёт»).

Судьба Израиля — определённо главное, что волнует лирическую героиню:

каждую ночь бормочу бормочу пока не засну

господи сохрани эту страну

 

разве нас не для жизни собрал отовсюду ты

кто над нами преступны да и мы не чисты

 

но всё равно бормочу

спаси спаси сохрани

ведь тут живут наши дети

совсем ещё дети они

Или:

все ведут разговоры со всеми

жрут

плоды жуют как в эдеме

сладок сок и жирен кусок

покупают дешёвые яркие тряпки

а у нас в это время

выбивают страну из-под ног

А вот и ещё (из стихотворения о второй ливанской войне (2006), посвящённого поэту Игорю Бяльскому):

но был гуш-катиф²

значит все виноваты

и я виновата

и ты виноват

Спешу, однако, предупредить читателя: не сочтите по предшествующим цитатам, что рецензируемая книга — это сборник стихов «политических». Ничуть не бывало! По большей части, это собрание любовной лирики, пронизанной искренностью, щедростью чувства, неприятием малейшей фальши:

Если скажу я,

что жить без тебя не могу,

то солгу.

Но как мне тебя не хватает!

Или:

…Всё б соседкам кудахтать да ахать,

за спиною судачить: «Горда…»

Вспоминаешь ли иногда хоть?

Вспоминай

иногда.

Лирике И. Рувинской свойственны самоирония, сдержанность, достоинство, то, что Тютчев называл (в наше время это звучит старомодно) «божественной стыдливостью страданья». Вот стихи, по-видимому, уже давние (что обнаруживается сохранением такого атавизма, как нормальная пунктуация: диковатая нынешняя мода, не известно — за что, изгнала запятые, двоеточия и другие подспорья здравому смыслу). Отдала дань этой странной «новации» и автор книги, но так было не всегда:

Я одна, родные далеко,

их покоя шаткого не трону,

научилась врать по телефону

энергично, весело, легко.

Им не видно глаз моих оттуда,

вру и вру,

уж потеряла счёт.

Так выходит гладко, просто чудо!

Говорю, что крыша не течёт,

что у нас тепло, растаял снег,

что живу спокойно, не стихийно,

не курю, питаюсь калорийно,

и что ты

хороший человек.

Прошли годы, канули в Лету запятые, да и страна — явно другая: снега и зимой не всякой у Бога выпросишь, но лирическая интонация — прежняя, узнаваемая сходу:

хорошо что соседкой твоей не стану

и в маколете³ покупая сметану

голос твой насмешливый не услышу

 

хорошо что друг другу никем не стали

ты любил говорить что друзья мы

но так разве можно с друзьями

 

а что почудилось мне сначала

ведь я же совсем тебя не знала

думала

ты хороший

Эта боль вызывает сострадание, но и уважение. Героиня стихов не плакса, не бездушная кукла, это живая женщина:

и вдруг увидеть что в одном ряду сидим

что покраснел как молодой и не один

и на автопилоте срифмовать

«страшна как смерть

но значит я ещё умею рифмовать а ты краснеть»

И таких, пользуясь словами Б. Чичибабина (правда, сказанными по другому адресу), «в четверостишья стиснутых трагедий» в книге немало.

Архитектоника книги, откровенно перемежающая стихи из прежних сборников с новыми, даёт возможность читателю наглядно проследить освоение автором новых возможностей русской и мировой поэтики. Поэтесса всё дальше уходит от «регулярности» классической силлаботоники к метрике свободной, всё более разговорной, к перебивкам ритма, верлибру. В наш век миграций (дань которым отдала и Рувинская) не стоит удивляться тому, что она употребляет в разных местах своих русских стихов украинизмы, ивритизмы, грузинские слова… На наш взгляд, бояться этого не следует, но всегда есть опасность получить нежелательный макаронический эффект. Впрочем, как и в любой словесной лаборатории, спастись от промашек поможет лишь чувство меры и вкуса — понадеемся на то, что оно не изменит поэтессе.

Подлинность переживания, неподдельность горя — в поминальном цикле из пяти стихотворений «Навсегда». И хотя в книге явственно звучат мотивы одиночества, надвигающейся старости, печали по ушедшей матери, тревоги о старом отце, о детях, «неизвестно чей» голос убеждает героиню:

— Говорит тебе кто-то «имэле»⁴,

говорил тебе кто-то «милая» —

и молчи.

Даже нормативная пунктуация, в пику назойливой моде, вернулась на свои места в этом итоговом стихотворении, в заключительных строках сборника. И неважно, чей это голос — высших сил или самой поэтессы, говорящей с нами на своём «наречии любви».

---

¹ Мегилат-Эстер — свиток царицы Эстер — часть Торы (св. писания иудеев), повествующая о чудесном спасении царицей Эстер (Эсфирью) еврейского народа во время его пребывания в плену у персидского царя. Это рассказ о смысле иудейского ежегодного праздника Пурим.

² Гуш-Катиф — блок еврейских поселений на юге сектора Газа, который был ликвидирован в одностороннем порядке по решению правительства Израиля в августе 2005 года. Мера, рассчитанная на умиротворение арабских экстремистов, в дальнейшем себя не оправдала.

³ Макóлет (ивр.) — маленький магазин, торговая лавка.

⁴ Имэле (ивр.) — мамочка (ласковая форма от «има» (мама).