Чужие рассказы

Цикл публикаций

Публикации автора

Чужие рассказы

На сборке первого тепловоза ТЭ10 Харьковского завода им. Малышева. Члены комсомольского штаба по выпуску тепловоза: инженер В. Буклер, редактор радиовещания Ф. Рахлин, художник В. Житомирский. 1958 г.

От пересказчика

В течение жизни мне довелось услышать много небывалых историй от бывалых людей. Большинство рассказчиков и не думали заняться литературой. А те, кто и сами были авторами книг, об иных эпизодах, по тем или иным причинам, вынуждены были умалчивать. Прошло много лет, но сюжеты, мне поведанные, живут в моей памяти. Из рассказчиков «иных уж нет, а те далече»… Однако опыт их жизни и приключений нередко весьма поучителен, уникален, а иногда и просто сенсационен. За давностью времён то, что некогда было тайным, теперь можно раскрыть без малейшего ущерба для рассказчиков и, как я уверен, для моей собственной совести.  

Моё авторство в данном случае условное. Я не служил вместе с Брежневым, не пленял японского генерала Ямаду, не был крестником маршала Антонеску… Но именно мне пришло в голову записать через много лет эти бывальщины… А может, наоборот, небылицы? Пришлось убедиться на одном примере (см. рассказ «Вмуровано в гранит» и моё к нему послесловие), что подчас сами рассказчики становились жертвами своей буйной фантазии. Тем не менее, я и эту историю не исключил из цикла, так как у каждого времени – свои, особые легенды. Надеюсь, они будут интересны читателю, хотя в каждом отдельном случае за полную правдивость чужого рассказа не ручаюсь.  

Большинство имён рассказчиков и главных персонажей – подлинные, но в некоторых случаях я заменял их инициалами, псевдонимами, а порой и вовсе опускал – по причинам, для читателя вполне безразличным. Имена же некоторых эпизодических, второстепенных лиц вымышлены, что никак не отразилось на достоверности рассказа.  

Представим теперь, что собранные здесь сюжеты все, без исключения, вымышлены. Мне кажется, читатель, ознакомившись с этой тетрадкой, согласится со мной, что даже и в этом случае они весьма достоверно, хотя и неполно, отражают картину истекшего – кровью истекшего! – ХХ века.  

 

Повезло!..

Соломон Ильич Фукс на одном из харьковских промышленных гигантов – заводе имени Малышева – в 60-е годы возглавлял отдел технического обучения. А в прошлом участвовал – если не в гражданской войне, то уж в коллективизации точно! Во время же Отечественной войны был в эвакуации, в Нижнем Тагиле, председателем завкома профсоюза. Там и тогда случилась с ним история, которую он мне как-то раз сам и поведал.  

Человек спокойный, неконфликтный, Фукс всегда носил на лице добрую, немного виноватую, смущённую улыбку. Вот так, сконфуженно улыбаясь, он и вёл свой рассказ.  

* * *  

…Его, большевика с немалым партстажем, вызвали однажды в Свердловский обком партии.  

– Вы ведь были во время коллективизации, в конце 20-х – начале 30-х годов, «двадцатипятитысячником»: помогали от городских пролетариев труженикам села строить колхозы? – спросил его обкомовский чин.  

– Да, был, помогал…  

– Ну, вот: мы рекомендуем вас на пост секретаря райкома партии в … (областной партийный вождь назвал отдалённый сельский райцентр). – У вас есть опыт работы в сельском хозяйстве, а нам надо укрепить в том районе партийное руководство…  

Возражений Соломон Ильич не нашёл, да их, по военному времени, никто бы и слушать не стал. В указанный день и час он уже был в назначенном ему райцентре на партконференции, где его должны были, в соответствии с уставом ВКП(б), избрать в состав райкома, а затем, по рекомендации обкома, своим секретарём. Никому здесь не знакомый, сам никого из делегатов не знающий, Фукс молча сидел в зале. Конференция началась. Всё шло по обычному для таких сборищ сценарию: «Поступило предложение избрать почётный президиум нашей конференции». (Аплодисменты). «Слово для оглашения состава почётного президиума предоставляется товарищу Кураксину». (Аплодисменты). Кураксин: «Предлагаю избрать Почётный президиум в составе политбюро ЦК ВКП(б) и секретариата ЦК во главе с вождём нашей партии и народа, Верховным главнокомандующим, Маршалом Советского Союза товарищем Сталиным» (Бурная, долго не смолкающая овация, все встают). Члены почётного президиума…» (и делегат Кураксин принялся перечислять наизусть целый список вождей, причём после каждой называемой им фамилии следовали обязательные, приличествующие случаю, рукоплескания).  

Ясно без комментариев, что это была пустая, чисто символическая процедура, не имевшая практического значения для хода конференции: с таким же успехом можно было бы избрать в «почётный президиум» большевистской партконференции коллегию кардиналов католической церкви или футбольную команду «Спартак».  

Последовал нудный доклад, долгие и неинтересные прения, зачтение и принятие резолюции. Перешли к избранию нового состава райкома, выдвижению кандидатур. Назвали и кандидатуру Фукса, и он, как водится, встал в полный рост, чтобы показаться людям. Никто в зале, кроме самого Соломона Ильича, не знал, как не хотелось ему, бедняге, оставлять родной завод, насиженное место профсоюзного вожака и надевать на долготерпеливую шею шершавый хомут сельской партработы. В его душе сохранилось к ней, ещё со времён коллективизации, стойкое отвращение, да ведь и не знал толком городской человек деревенского быта, не любил его и с ужасом думал о том, что отбояриться – никак не выйдет…  

Вдруг в президиуме возникло какое-то замешательство. Районные вожди что-то тихо обсуждали между собой, кто-то убежал со сцены за кулисы. Наконец, председательствующий растерянно объявил:  

– Товарищи! С самого начала конференции в её проведении была допущена грубая политическая ошибка! Товарищ Кураксин, оглашая состав почётного президиума, не назвал фамилию члена политбюро ЦК ВКП(б), верного соратника Ленина и Сталина, – товарища Молотова Вячеслава Михайловича. В связи с этим поступило предложение считать нашу конференцию неправомочной, а товарища Кураксина привлечь к строгой партийной ответственности!  

Никому в зале и в голову не пришло возразить, высказать сожаление о зря потерянном времени, усомниться в том, что выдвинутая причина так уж важна. Решение об отмене конференции было принято единогласно, делегаты разошлись по домам, Фукс поехал домой… и вторично его уже никто не вызвал: обошлись без Соломона и великой мудрости его…  

О судьбе товарища Кураксина можно лишь догадываться. Если только остался жив, то вряд ли уже когда-нибудь позволил себе понадеяться на память и перечислять вождей без бумажки…  

 

Не различая фамилий  

Эту историю я услыхал, если не ошибаюсь, от своего приятеля – поэта З. В. Впрочем, она широко известна была в писательских и окололитературных кругах нашего города.  

Дом «Слово» и сейчас стоит на одной из уютных улиц городского центра. Он был построен если не в конце двадцатых, то в начале тридцатых годов прошлого века писательским жилищным кооперативом. Там перед Отечественной войной жил молодой украинский поэт Васыль Мысик. Однажды ночью явились чекисты и увели его из дому.  

Вскоре они поняли, что произошла ошибка: оперативники перепутали этаж, а также фамилию человека, которого начальство велело арестовать. Задание было – арестовать живущего этажом выше (или ниже) молодого драматурга Васыля Мынко. Должно быть, они не дочитали до конца фамилию на дверной табличке: первый слог «мы» – прочли, а дальше – поленились. Но, обнаружив свой промах, решили его не исправлять: в конце концов, ни в чём не виноват ни тот, ни другой, но ведь оба – Васили, оба – украинские «письменники» («значит» – националисты!), и главное – оба начинаются на «мы» – так уж какая разница? Тем более что «чекисты не ошибаются», а план посадок выполнять надо.  

Васыль Мынко остался на свободе и позднее сочинил комедию «Нэ называючи призвыщ» («Не называя фамилий»), которая вскоре после войны с шумным успехом шла во многих театрах страны и в литературоведении до сих пор считается примером так называемой «бесконфликтной» драматургии.  

Васыль Мысик с 1935 по 1940 год по ложному обвинению отбывал срок в сталинском лагере на Соловках, затем вернулся в родное село Днепропетровской области, в 1941-м был призван и отправлен на фронт, попал в плен, фашисты в 1945-м вели его в группе узников на расстрел, но он сумел бежать и возвратился на Родину. Однако реабилитирован был лишь в 1956-м. Только после этого смог вернуться в литературу – его книга, первая после перерыва, вызванного незаконным арестом, вышла в 1958 году.  

А это значит, что вне литературы ошельмованный поэт пробыл более двадцати лет!   

 

«На чём мы остановились?»  

Возможно – быль, возможно – анекдот, но рассказал мне это отец – ещё до того, как сам попал в политический каторжный лагерь:  

Известнейший историк, академик Евгений Викторович Тарле, будто бы подвергался сталинским опалам, отстранению от работы. И каждый раз, вернувшись к чтению лекций после вынужденного (иногда – длительного) перерыва, спрашивал у аудитории – конечно, уже другой, новой:  

– Ну-с, так на чём же мы с вами в прошлый раз остановились?   

 

Сталинский метод работы с людьми  

Выдающийся руководитель советского танкостроения Исаак Моисеевич Зальцман не обделён в наше время вниманием историков и журналистов: его заслуги по созданию в кратчайший срок мощных танковых заводов на Урале описаны в десятках статей и книг. Говорят и о том, что руководителем был он жёстким и требовательным. Но что означают эти достаточно стёртые эпитеты? На харьковском заводе имени Малышева мне об этом рассказали – каждый порознь – два руководящих лица: главный диспетчер завода Ефим Григорьевич Смородинский и главный механик Георгий Георгиевич Левчук. Причём речь шла об одном и том же эпизоде, произошедшем у них на глазах. У Георгия Георгиевича этот случай описан в его неопубликованном романе – далеко не бездарном, хотя по всему видно, что автор не является писателем-профессионалом. Впрочем, Левчук, как мне сообщали, позже имел какое-то – и весьма неравнодушное – отношение к созданию вышедшей в Харькове книги по истории этого завода. Но в ней случай, о котором речь, не описан…  

Не помню, где произошёл этот эпизод: в Нижнем ли Тагиле или в Челябинске. В обоих городах во время войны 1941 – 45 гг. с немцами было в кратчайший срок организовано танковое производство, и одной из центральных фигур, от которых зависело если не всё, то многое, был – и там, и там – Исаак Зальцман (в романе Левчука он назван Зайцевым) – директор Ленинградского Кировского завода, заместитель наркома танковой промышленности или даже какое-то время нарком. Сталин предоставил ему огромные полномочия, разрешив, что называется, карать и миловать.  

Как же Зальцман «миловал»?  

В пик движения так называемых «тысячников» (за то, чтобы нормы выработки выполнять на ТЫСЯЧУ процентов и даже больше) он организовывал в конце смены шествие руководящих работников завода, парткома, профкома и комитета комсомола, которое сам же и возглавлял.  

…Начальники (следом за этим главным танкостроителем страны) гурьбой идут по цехам, позади два-три «активиста» тащат попеременно ведро водки (а то и спирта) и закуску. Им показывают очередного рекордсмена – ударника труда; начальник данного цеха докладывает о его – ударника – достижении, и сам Зальцман поздравляет героя, обцеловывает его, а затем… наливает ему, как и в песенке пелось, «в железную кружку свои боевые сто грамм». А может быть, и больше… (Вот и ещё один пример спаивания коварным евреем несчастного русского народа, который без нашего брата был бы, конечно, заклятым трезвенником!)  

А вот как он карал…  

Зальцман-Зайцев, как и многие другие, живя меж волков, научился искусно выть по-волчьи. Благо перед ним (нет: над ним!) всё время был великий и ужасный пример беспощадного волевого руководства.  

Однажды некий начальник цеха в чём-то оплошал, и работа по развёртыванию производства боевых машин дала существенный сбой. Зальцман собрал на заводской площади многолюдный митинг. Перед тысячной толпой он поставил рядом с собой провинившегося и закричал:

– То-ва-рищи! В то время как наша доблестная Красная Армия истекает кровью на фронте борьбы с немецкими захватчиками, мы сегодня сорвали выполнение почётного сталинского задания. Вот перед вами виновник этого позора! (Он указал пальцем на понурившуюся фигуру незадачливого начальника цеха) Вот он – внутренний наш враг! И я сейчас на ваших глазах, пользуясь властью, которую дали мне Родина, партия и наш великий вождь товарищ Сталин, собственноручно его расстреляю! Прямо у вас на глазах!  

Зальцман вытащил пистолет и направил его на неудачника. Толпа затаила дыхание. Молчал и «враг», в ужасе ожидая смерти.

Выдержав эффектную паузу, сталинский нарком спрятал оружие в кобуру и продолжил свою речь:  

– Но я дарю этому несчастному его презренную жизнь, чтобы он мог самоотверженным трудом искупить свою вину. Снимаю его с руководящего поста и бросаю на низовую физическую работу в литейном цехе!  

С этого момента начальник превратился в чёрного работягу – то ли в обрубщика, то ли в канавщика (есть в литейном деле такие грязные и физически тяжёлые профессии)… Он был вынужден приступить к работе немедленно, в чём был, не заходя домой переодеться. А глубокой ночью в квартире помощника директора по быту раздался телефонный звонок.  

– Слышь, Сицевой, – прозвучал в трубке голос Зальцмана, – там ведь этот… (он назвал фамилию провинившегося). – Он – что: до сих пор у тебя в списке директорской столовой?  

– Что вы, как можно?! – предупредительно возразил Сицевой. – Да я сразу же после митинга его открепил…  

– Кто велел?! – свирепо рявкнул Зальцман. – Восстановить немедленно!  

На другой день беднягу «врага» в рабочую столовую не впустили: ведь его талоны лежали в «командирском» пищеблоке. Уж раз числишься в столовой начсостава – питайся только там!  

И вот в течение какого-то промежутка времени опальный руководитель прямо из цеха, в своём немыслимо засмальцованном («зальцманцованном»?) рубище, являлся в обеденный зал «командиров производства» и, давясь под их испуганными взглядами, проглатывал поскорее свой суп и гуляш. В эти 15 – 20 минут он (по необходимости – добросовестно) отрабатывал отведённую ему роль всеобщего пугала для начальников. Когда нарком решил, что эта роль исчерпана, он его простил.  

А ведь, по известному анекдоту, «мог бы и расстрелять».   

 

Сколько стоит слово «Да!»  

В советской историографии бытовала устоявшаяся версия: решающий удар по японскому милитаризму был нанесён не американскими атомными бомбардировками Хиросимы и Нагасаки, а мощным наступлением советских войск, сломивших становой хребет главной силы японской военщины – Квантунской армии.  

Я – не историк, не военный специалист и, тем более, не поклонник атомного шантажа, включая американский. Однако судьба свела меня с человеком, компетентным в тех событиях уже хотя бы потому, что он сам был одним из главных участников пленения японской Квантунской группировки. Но в его книге «От первого до последнего дня», вышедшей в Харькове двумя изданиями ещё в советские времена, эпизод, о котором он мне доверительно рассказал, отсутствует – и войти туда не мог именно потому, что противоречит той официальной трактовке.  

СССР и КПСС больше не существуют, на вечное молчание мой собеседник меня не обрекал, и считаю себя вправе предать гласности его рассказ.  

Но сначала о самом рассказчике. Где-то с середины 80-х годов к нам в редакцию многотиражки Харьковского подшипникового завода стал захаживать новый начальник обслуживавшей завод пожарной части – Иван Тимофеевич Артёменко. Плотный, коренастый, с хитрой «хохлацкой» улыбкой на простом крестьянском лице, он оказался не просто бывалым человеком, но тонким знатоком истории Отечественной войны. Оно и не удивительно: полковник в отставке прошёл её, как свидетельствует и название его мемуаров, от звонка до звонка, участвовал во множестве сражений и знаменитых диверсий. Например, если верить ему, то и в операции, когда из помещения Воронежского радиоцентра был послан в оккупированный Харьков сигнал на взрыв радиоуправляемой мины, в результате чего отправился к праотцам местный гауляйтер фон Браун – родной брат создателя немецких дальнобойных ракет. Будто бы рядом с полковником Ильёй Стариновым, организовавшим эту операцию и замкнувшим кнопку радиосигнала, находился и он, Артёменко.  

Если верить… Но и не верить было нельзя: рассказы Ивана Тимофеевича неизменно подтверждались публикуемыми документами, свидетельствами мемуаристов – в том числе и прославленных полководцев. Сам рассказчик, упоминая тот или иной эпизод войны, так и сыпал названиями фронтов и направлений, номерами воинских соединений, фамилиями военачальников. Да и его собственную фамилию не раз упоминали в своих воспоминаниях знаменитые генералы и маршалы. Объясняется это просто: с какого-то момента войны он, до тех пор командир военно-инженерной части, был взят на штабную работу и даже назначен, ни больше, ни меньше, как начальником или замом начальника оперативного отдела штаба одного из фронтов!  

Наконец, в самый последний момент войны – уже в Маньчжурии – ему была доверена важнейшая миссия: И. Т. Артёменко стал главным парламентёром советского командования при переговорах с самим командующим Квантунской армии генералом О. Ямадой. Полковнику поручили предъявить генералу советский ультиматум с требованием безоговорочной капитуляции всей армии. То, что эту миссию выполнял именно Артёменко, зафиксировано во множестве исторических источников и сомнений не вызывает. В его книге – да и не только в ней – опубликованы даже фотографии исторического события: подписания акта о капитуляции. За одним столом с Ямадой и маршалом Василевским среди других советских офицеров запечатлён и Артёменко.  

Иван Тимофеевич – великолепный рассказчик. Мне особенно запомнился описанный им момент, как он входил в кабинет японского главнокомандующего сквозь строй самураев, скрестивших над образовавшимся живым коридором свои обнажённые мечи.  

– Я шеей чувствовал, как тщательно они отточены! – улыбаясь, говорил ветеран.  

В мою задачу не входит пересказывать весь эпизод – он широко освещён в литературе, описан и в собственных мемуарах Артёменко. Но вот один момент остался, насколько знаю, не раскрытым.  

Я упомянул, что Артёменко окончил войну в звании полковника – в этом звании и в отставку уволен. Это вызывало недоумение: по тем должностям, особым поручениям и заслугам, с которыми он завершил свою службу, вроде бы полагалось ему быть генералом. Удивляло и то, что среди его многочисленных наград одна (вот уж не вспомню, какая) по своему статуту была именно полководческой, генеральской… Однажды я набрался храбрости и оба вопроса задал ему самому.  

– Ну, «ларчик» со званием совсем простой, – ответил Иван Тимофеевич. – Меня ведь в тридцать седьмом посадили. И хотя вскоре выпустили, но «пятно» в анкете всё равно осталось. Оно и мешало повысить звание: считалось, что я «якшался» с расстрелянными военачальниками. Да и в самом деле так было. Их, правда, потом всех реабилитировали – но не присваивать же мне за это задним числом генеральское звание!  

А вот второй вопрос – интереснее. Мне были даны как главному парламентёру подробные инструкции. Но Ямада задал вопрос, инструкциями не предусмотренный, «нештатный».  

Я рассказывал вам, что, пока длились наши переговоры, над городом барражировали советские самолёты. Наш ультиматум включал угрозу: если Ямада на требование безоговорочной капитуляции ответит отказом, то его армия будет беспощадно уничтожена.  

– Должен ли я понимать советский ультиматум так, что, в случае нашего отказа капитулировать, здесь будет применено против нас то новое оружие, которое ваши союзники применили при бомбардировке японских городов: Хиросимы и Нагасаки? – спросил японский генерал.  

– Представьте себе моё положение, – продолжал свой рассказ Артёменко. – Что я должен был ответить? На обдумывание времени не было. Я видел лишь, что японцы смертельно напуганы американскими атомными ударами. А войну надо было кончать. И я, почти не промедлив, сказал решительно: «Да!»  

– Капитуляция была принята, – продолжал свой рассказ Артёменко. – Ямаду взяли в плен, а через некоторое время нас представили к наградам. Меня – за операцию по пленению Ямады и его штаба – к званию Героя Советского Союза. Но Сталин, читая наградные представления, с этим не согласился. Мне после рассказывали: звание Героя напротив моей фамилии он зачеркнул, а вместо него написал наименование вот этого полководческого ордена. Подавшему же документы помощнику сказал:  

– Передайте полковнику Артёменко: пусть знает, сколько стоит слово «Да!»  

– Откуда же Сталин знал о вопросе Ямады и вашем ответе? – спросил я у Ивана Тимофеевича. Он снова хитро улыбнулся и добродушно промурлыкал в ответ:  

– Да я ж сам и написал в отчёте. Неужели вы думаете, что я мог попытаться что-то скрыть? Ведь Ямада был у наших в плену!  

* * *  

Такова эта небольшая, но любопытная история. К еврейской истории она, вроде бы, прямого отношения не имеет. И всё-таки, приехав в Израиль, я здесь решил её рассказать. Ну, может ли в мире быть хоть один вопрос, который к нам, евреям, не имеет отношения? Или – мы к нему?!

Погорелец  

1948 – 1949 – 1950 годы. Убит Соломон Михоэлс. Арестовано руководство Еврейского антифашистского комитета. Сам комитет распущен. Началась оголтелая кампания против «космополитов», как стали называть евреев, чтобы не употреблять одиозное слово «жиды». Тем не менее в неофициальном порядке им пользуются с удовольствием. Всё еврейское попадает под почти тотальный запрет.  

В эти-то дни, или даже раньше, в одной из типографий по приказу «свыше» был рассыпан набор подготовленной Ильёй Эренбургом и Василием Гроссманом документальной «Чёрной книги», в которой приведены леденящие душу свидетельства о только что свершившейся Катастрофе европейского еврейства, о неслыханных злодействах гитлеровских нацистов и их подручных.  

Прошло много лет. Началась горбачёвская «перестройка». Срываются покровы со многих тайн. И вот, выходит в свет глава, некогда изъятая из текста мемуаров Эренбурга «Люди. Годы. Жизнь». Как раз та, в которой рассказано о создании «Чёрной книги». Среди тех, кто присылал для неё документы и материалы, Илья Григорьевич назвал имя фронтового журналиста Семёна Улановского.  

Такой человек был в нашем городе, работал в газете «Социалистычна Харкивщына» ответственным секретарём редакции – притом, в достаточно чёрные годы, и я его немного знал. Вот почему, повстречавшись с ним как-то раз в лифте высотного здания Дома печати, я немедленно спросил: не он ли упомянут в воспоминаниях Эренбурга.  

Сеня Улановский (так называли его коллеги) своей внешностью весьма соответствовал встреченной мною где-то фразе: «Человек с физиономией, возбуждающей одну часть населения против другой». На его полном, чрезвычайно еврейском лице заиграла самодовольная улыбка.  

– Да, это я, – ответил он. – Я тогда сильно погорел! (Он очень картавил и потому последнее слово произнёс раскатисто, горлом: «Погоххххел!»)  

Пока лифт спускался, а потом – по пути к троллейбусной остановке, он успел рассказать, как было дело. Сеня Улановский служил в военной многотиражке – уж не помню, какого разряда. Однажды на фронте в его руки попал дневник девочки, пережившей оккупацию. Десяти- или одиннадцатилетняя школьница присутствовала при расстреле евреев. На её глазах убили и подружку-одноклассницу, а вот её самоё не тронули, потому что она не еврейка. Потрясённая девочка писала в своём дневнике: как же это можно – расстреливать людей только за то, что они евреи?!  

Это была не единственная дневниковая запись школьницы – там описывались и другие сцены и ситуации оккупационного быта. Улановский опубликовал странички из дневника в своём «боевом листке». Но рассуждения школьницы по национальному вопросу и упоминания о расстреле евреев – опустил.  

– Вы ж меня понимаете, – говорил он мне как единомышленнику, явно не сомневаясь в моей солидарности. – Мне как ев-ххх-ею казалось неудобным это печатать…  

Но ведь всё-таки он был еврей. И узнав каким-то образом о готовящейся «Чёрной книге», взял да и послал Эренбургу как опубликованный в многотиражке текст, так и оригинал того детского дневника.  

Он получил от Эренбурга ответ – с выражением благодарности, но и с упрёком. Вот этот упрёк и имел в виду Сеня Улановский, признаваясь, что «погохххел». Как же так, писал Илья Григорьевич: вы, взрослый человек, коммунист, не нашли нужным обратить внимание читателя на ту главную и особенно страшную сторону нацизма, которая стала ясна ученице четвёртого класса и так потрясла её?!  

* * *  

Я благодарен случаю, а также откровенности коллеги. Его рассказ добавляет характерный и довольно чёткий штрих к портрету Ильи Эренбурга и к нашему представлению о нём. Ведь, к сожалению, нередки безосновательные спекуляции вокруг его имени, имеющие целью представить его как человека, равнодушного к еврейству, и даже как ярого ассимилятора, верного сталинского прислужника. Так, в тель-авивских «Вестях» был напечатан текст письма Эренбурга Сталину, в котором писатель объяснял мотивы своего отказа подписать инспирированное коммунистическим руководством обращение «деятелей советской науки и культуры», где содержалось требование «защитить евреев от справедливого народного гнева» на «убийц в белых халатах» и для этого выселить в восточные районы страны. С моей точки зрения, письмо Эренбурга Сталину – образец вполне оправданной обстоятельствами лисьей еврейской (в положительном смысле!) хитрости, сближающей автора письма со знаменитыми фейхтвангеровскими героями: Иегудой Ибн-Эзра, Зюссом Оппенгеймером, даже с Иосифом Флавием (как трактовал этот образ Фейхтвангер). Да, в арсенале лукавых еврейских царедворцев была и лесть, и мимикрия, в Эренбурге принятые авторами «Вестей» за чистую монету и толкуемые ими как его низкопоклонство перед тираном. А того они не заметили, что писатель в этом письме умело и безошибочно оперировал догмами «сталинского учения о нациях», чтобы показать самому «вождю народов» внутреннюю противоречивость его национальной политики, её неприемлемость в глазах просвещённой Европы и вызвать сомнение в выполнимости затевавшегося злодейства – депортации евреев в Сибирь и на Дальний Восток. Авторы «Вестей» не заметили и того, что именно так оценил хитрый ход Эренбурга и Вениамин Каверин, также отказавшийся подписать подлую бумагу. И, наконец, они не выделили главного: что ведь и Эренбург ту бумагу НЕ подписал, пойдя на риск накликать на себя гнев самого «хозяина»… Деятельность писателя по разоблачению людоедской политики нацизма в отношении евреев – лишний… нет, вот именно, что не лишний штрих к его нравственной и национальной характеристике.  

Во-вторых, «погорелец» своим рассказом дает нам пищу для самокритичных рассуждений о нашем, еврейском, отношении к собственной истории и собственной национальной судьбе.  

И, наконец, в-третьих, пусть с большим опозданием и хотя бы через посредника (роль которого беру на себя), потрясение ребёнка звериной практикой гитлеризма будет донесено до многих людей. А это как раз тот случай, когда устами младенца глаголет истина.    

 

Крестник маршала Антонеску  

Лишь недавно я узнал, что Михаил Армейцев умер. Это печальное известие придаёт мне, однако, дополнительную уверенность, что своим пересказом его истории я никак ему не наврежу. Правда, он и сам не делал из неё секрета, если так легко мне её рассказал.  

Но прежде чем начать, спешу отметить одно «пикантное» обстоятельство: числясь русским и обладая такой несомненно русской фамилией, Михаил, вместе с тем, по внешности был вылитый еврей. Да притом ещё и прибыл в Харьков из Одессы. Мы познакомились в больнице, но в лицо я знал его и раньше, потому что мы жили в одном и том же доме. Встречая его на улице, я всегда думал о том, как же ему, должно быть, трудно с таким лицом ездить в набитом трамвае или стоять в скандальной очереди за продуктами: чуть что, человеку с еврейской внешностью в наших русско-украинских палестинах приходилось особенно туго. К кому другому – ещё нужно придумывать, за что придраться, а вот если ты похож на еврея, обвинение уже готово: «У, известно какая морда, езжай в свой Израиль – там будешь свои порядки наводить!»  

Вот и в больнице я имел случай наблюдать и слышать, как, с нехорошей ухмылкой поглядывая ему вслед, больные переговаривались между собой:  

– Хм! «Армейцев…» Ну-ну… Это ж надо же ж!  

– И раздобылся ведь фамилией, чёртов Абрам!  

* * *  

…Но не мог же он всем подряд рассказывать то, что поведал мне в тошной обстановке бывшего холерного барака, где много лет находилась эта харьковская больница:  

– Я – подкидыш, – признался мой новый знакомый. – Меня обнаружил на крыльце детского дома в Одессе служивший там дворник, когда вышел рано утром из своей каморки убирать улицу. По фамилии дворника меня и зарегистрировали – так часто делали. Но кто были мои родители, почему я был подброшен – так и осталось неизвестным.  

Дело было в середине 30-х годов. Конечно, и тогда случались банальные семейно-бытовые драмы, любовный обман. Но, возможно, на этот раз дело было совсем в другом: начинался Большой Террор 1937 года, и множество людей угодило в кровавую сталинскую мясорубку. Иногда, зная, что им предстоит, любящие родители проявляли доступную им заботу о детях: было известно, что детей арестованных «врагов народа» определяют в специальные детдома с особенно строгим режимом… Так уж пусть лучше попадут в обычный детдом…  

Так или иначе, а мальчик рос – и был, как он сам выразился, «очень хорошеньким», причём типично еврейские приметы на его лице ещё не проступили. Бездетная заведующая детдомом даже взяла его в свою семью. Но – не усыновила… И когда немцы захватили Одессу, вернула в общую приютскую массу.  

С оккупацией города начались для детей нелёгкие дни. О них фактически некому стало заботиться, ребятишки неделями и месяцами ходили немытые, обовшивели, обросли, обносились – и в таком виде ежедневно шныряли по городу: побирались и воровали.  

Известно, что Одесса была на какое-то время пристёгнута к Румынии и даже переименована в «город Антонеску». На торжества, посвящённые этому событию, прибыл сам румынский маршал. В процессе подготовки к его приезду, детский дом, в котором жил Миша Армейцев, вдруг приобрёл, по воле оккупационного начальства, весьма видную роль. Детей собрали, помыли в бане, очистили от паразитов, одели во всё нарядное и выстроили возле дома. Под музыку оркестра подкатило несколько машин и две молдаванских «каруцы» (это слово употребил сам рассказчик, и я понял, что речь идёт о подводах), в каждой из которых был какой-то груз, накрытый рогожами или мешковиной. Из одной машины вышел сам Йон Антонеску, из других – его многочисленная свита, в том числе – попы и кинооператоры. Тут же была установлена импровизированная купель, и начался обряд крещения «большевистских нехристей». Попы громко молились, кадили, брызгали святой водой, после чего маршал обошёл детские ряды, щедро оделяя своих крестников конфетами из «каруц». Наконец, действо кончилось, киношники свернули аппаратуру, попы собрали свои святые шмотки… Все, включая диктатора, уселись в машины и укатили восвояси. А дети продолжили прежнюю – нищую, убогую и вшивую – приютскую беспризорную жизнь.  

Те, кто уцелел, дождались прихода Советской Армии. Жизнь постепенно наладилась. И даже был организован в детдоме духовой оркестр. О еврейских детях Одессы, в связи с их усиленными занятиями музыкой, рассказывают чудеса – часто не без иронии по адресу их родителей, уверенных, что родили вундеркиндов. Даже Бабель не избежал этой темы, вспоминая, как сам убегал вместо музыкальной школы на пляж и зарывал там футляр со скрипкой в песок. У Миши Армейцева родителей не было. А тяга к музыке проснулась чрезвычайная. Проверили его данные – и установили «полное отсутствие музыкального слуха». Но мальчик буквально бредил музыкой, и однажды его застал руководитель «духового» кружка за странным занятием: Миша ласково гладил один из инструментов и при этом говорил ему что-то ужасно нежное. Учитель взялся обучать Мишу игре на трубе. И вскоре тот стал показывать незаурядную одарённость. Оказалось, музыкальность в нём жила, но как бы дремала: такое бывает.  

По достижении 16-ти лет детдомовцы выходят в большой мир, становятся самостоятельными людьми, приобретают профессии, начинают работать. Но Мишу оставили в детдоме, определив в знаменитую школу имени Столярского – того знаменитого народного педагога, который говорил об этом учебном заведении: «Школа имени мене». Потом Армейцев (правда, не с первого раза: помешал «проклятый» еврейский облик) поступил в консерваторию, окончил её по классу гобоя – и много лет работал гобоистом в Харьковском симфоническом оркестре. Один из местных композиторов написал концерт для гобоя с оркестром. Я слышал это произведение по харьковскому радио: «Партию гобоя исполняет Михаил Армейцев», – объявил диктор.  

  

Роковой портрет  

У них на троих была одна физиономия… Жданов, Андреев, Шверник

В 1948 году умер Жданов – правая рука Сталина по вопросам идеологии, особенно же – литературы и искусства. Редактор одной из районных газет, поместив на первой странице траурное сообщение ТАСС (Телеграфного Агентства Советского Союза), поставил под ним клише его портрета из запаса и заключил всё вместе, как положено, в чёрную рамку: у рачительного газетчика на любой случай – торжества ли, тризны ли – всегда были наготове фотографии вождей!  

Газета вышла в свет, тираж разошёлся по адресам… И тут лишь выяснилось: на первой полосе, в окружении траурной каймы, красуется портрет не усопшего Андрея Александровича Жданова, а живёхонького Андрея Андреевича Андреева – тоже члена политбюро. То ли (вот уж не помню) Николая Михайловича Шверника – тоже члена политбюро!  

Дело в том, что у них на троих, если не очень всматриваться, была одна физиономия: широкая, полная, с маленькими усиками. Да и одевались все трое (возможно, в подражание общему «Хозяину») в одинаковые, как униформа, френчи – «сталинки»…  

Редактор немедленно был снят с работы, исключён из партии – и хорошо ещё, если не посадили…  

…Эта история рассказана мне кем-то из коллег-журналистов.   

 

Консультация  

Абрам Моисеевич Иткин на харьковском облрадио в 60-е годы был одним из ведущих редакторов. Много возился с внештатными авторами, вёл семинары для редакторов фабрично-заводского радиовещания. После одного такого семинара однажды поделился со мной и ещё одной участницей – нашей с ним соплеменницей Любой Львовой – вот какой историей.  

– Во время войны, на фронте, я редактировал одну из дивизионных многотиражек в 18-й армии, где начальником политотдела был Брежнев. Мне он приходился, таким образом, прямым начальником. Бывало, обращался с разными поручениями: составить докладную в политуправление фронта, написать листовку, а то и статью… Он это называл: «Хочу посоветоваться». После войны Леонид Ильич стал первым секретарём Запорожского, потом – Днепропетровского обкомов партии. А я возглавил редакцию областной газеты «Социалистычна Харкивщына». Бывший начальник меня не забывал – иногда звонил и, по старой памяти, «просил совета» по какому-нибудь идеологическому вопросу.  

В 1948 году вдруг появляется в «Правде» печально знаменитая статья «Об одной антипатриотической группе театральных критиков». То был сигнал к злостной травле «беспачпортных бродяг в человечестве», «юродствующих космополитов», «иванов, не помнящих родства» – но на самом деле не иванов, а – абрамов. Верить этому не хотелось, но приходилось: после русских или украинских псевдонимов критикуемых деятелей культуры почти всегда указывались их еврейские имена, отчества, фамилии. Ну, вы же и сами всё это помните…  

Сгустились тучи и надо мной. Газету и теперь не принято подписывать псевдонимом – в конце каждого номера нашей «Соцки» было написано: «Редактор – А. Иткин». И все кругом знали, что я – Абрам Моисеевич… Тут и скобок раскрывать не надо. Но печатались в областных газетах и критики Жаданов (на самом деле Лёва Лифшиц), Морской (тоже «в скобках» еврей), Борис Львович Милявский… И даже обладатель такой великолепной вывески, как Григорий Михайлович Гельфандбейн: не фамилия, а краткая еврейская энциклопедия! Им всем немедленно приклеили ярлыки. Жаданова с Морским упрятали в тюрьму (где Морской вскоре умер), Милявский спасся бегством куда-то за Урал, Гельфандбейна выгнали из Союза писателей и разжаловали из критиков в книгоноши… Редакторское кресло подо мной зашаталось.  

И вот в один из этих мутных дней в моём кабинете раздался междугородный звонок.  

– Абрам Мойсеич? – спрашивает женский голос. – Говорит личный секретарь товарища Брежнева. Леонид Ильич хочет с вами посоветоваться. Он просит вас подготовить свои соображения по такому вопросу: сейчас началась важная политическая кампания по борьбе с безродным космополитизмом. Так вот: как её проводить? По каким направлениям? В каких формах? Набросайте ваши предложения, а я вас завтра утром с ним соединю.  

(…Абрам Моисеевич втянул голову в плечи, комически изображая озадаченность и испуг, и продолжил свой рассказ):  

– Но на завтрашнее утро я уже не был редактором газеты. Меня сняли с этой видной работы – и определили в тихое место: на радио. В то время по радио редко называли имена авторов передач, а уж тем более – редакторов. Меня же определили на рядовую работу, и как «Абрам» я вообще перестал где-либо мелькать и кому-либо бросаться в глаза. Хорошо ещё, что туда не поместили! – Рассказчик скосил весёлые глаза в сторону окна: как раз напротив радиокомитета, через дорогу, на той же Чернышевской улице помещалась «внутренняя тюрьма» нашей областной «лубянки».  

– Ну, а как же с вашей «консультацией»? – спросили мы с Любой. – Дали вы её всё-таки Леониду Ильичу?  

– Думаю, он на другой день узнал о перемене в моей судьбе – и понял, наконец, как надо бороться с космополитами, – ответил Иткин. – Во всяком случае, на радио он мне уже не звонил. А в Запорожье и Днепропетровске против «безродных бродяг» боролись точно так же, как в Харькове или Москве. Так что консультантом стал для него если не я сам, то случившаяся со мною история. Да ведь и не только со мной…   

 

Опровержение  

Зиновий Ясниковский – бригадир сборщиков тепловозных дизелей, его бригаде, одной из первых на нашем заводе, было присвоено звание коллектива коммунистического труда. Это – огромный, плечистый еврей с добродушным лицом, над которым господствует большой крючковатый нос. Хитрая улыбка, весёлые лучистые глаза, широкие натруженные ладони – вот Ясниковский.  

Мы встречаемся где-то в закоулке их шумного цеха. На дворе – 1967 год или, может, начало следующего. Только что Москва показала по телевидению выступление деятелей советской науки, культуры и литературы – представителей советских граждан еврейской национальности. Они дружно опровергли «легенду об антисемитизме в СССР» и высказали бурное негодование по поводу провокационного заявления Голды Меир или ещё кого-то из руководителей Израиля, объявивших о том, что советских евреев, как и любых других, готовы принять в этой стране и предоставить им гражданство. Аркадий Исаакович Райкин, скорбно глядя в камеру своими печальными семитскими глазами, почти молчаливо протестовал против столь нелепого и необоснованного приглашения. Актриса Элина Быстрицкая недоуменно пожимала красивыми плечами: мол, как так можно?! Генерал Драгунский, дважды Герой, в третий раз героем стать не пожелал – резко отмежевался от сионизма-экспансионизма. Помню, мой приятель-художник, тоже еврей, человек аполитичный, но язвительный, назвал всю эту компанию «группой дрессированных жидов». Как бы кто из нас тогда ни относился к идее бегства из СССР, но смотреть на экран было неловко и конфузно.  

Вскоре власти такую же группу организовали и у нас в Харькове. В одном из залов собралась городская общественность. Перед нею выступили еврей-учёный, еврей-артист, еврей-художник, еврей-рабочий… В качестве рабочего был приглашён Ясниковский.  

– Я сказал им так, – говорил Зиновий, держа меня за пуговицу. – «Расскажу вам, товарищи, об антисемитизме в нашем цехе. Однажды я тяжко заболел. Когда вышел после болезни на работу, ко мне подошёл председатель цехкома, щирый украинец. “Ясниковский, – сказал он, – я снимаю тебя с работы. Вот тебе путёвка на курорт, бесплатная. Езжай немедленно и, пока не выздоровеешь окончательно, на работу не выходи: не пущу!” – Вот как поступил со мной, дорогие товарищи, этот «антисемит»! И я таки да вынужден был поехать лечиться, и я таки да вылечился!» Все меня слушали и были довольны, так аплодировали…  

Он отпустил мою пуговицу, тронул за плечо, улыбнулся лукавой своей улыбкой и доверительно произнёс:  

– Между нами говоря, он таки да антисемит, этот Боженко. Если б мог, он бы меня зажарил на сале. Но я им нужен здоровый – я им делаю план. Но я же этого рассказать не мог – меня бы не так поняли…  

И снова ухватив меня за пуговицу, поблескивая живыми глазками, понизив голос до «секретного» уровня, он проникновенно сказал:  

– Слушайте, но как вам это понравится: вот наши дали там этим «газлоним» – этим бандитам арабам, – аж земля затрещала!!!  

…Его речь на встрече общественности по поводу провокации сионистов Израиля вошла в брошюру, изданную в Харькове по материалам того собрания.  

Моя пуговица все эти годы надёжно хранила тайну нашего разговора.  

 

Вмуровано в гранит  

Этот сюжет был преподнесён мне как истинная правда, а на поверку оказался буйной выдумкой рассказчика. Уже после того как я опубликовал «чужой рассказ» в одной из русских газет Израиля, телевизионная передача из Москвы засвидетельствовала, что дело обстояло совсем иначе. Но мне показалось уместным не исключать рассказ из данного цикла: пусть он останется здесь как некий «апокриф», который, несмотря на разгул фантазии рассказчика, своеобразно иллюстрирует пережитую, но ещё не вполне изжитую эпоху.  

* * *  

В 1961 году на Двадцатом съезде Коммунистической партии Советского Союза, было принято сенсационное решение: за многочисленные нарушения Иосифом Сталиным «ленинских норм» и «социалистической законности» удалить его забальзамированный труп из Мавзолея на Красной площади и закопать в землю у Кремлёвской стены.  

Вынести мумию из гробницы и упрятать в вырытую рядышком яму – на это много времени не требуется. Но, помню, люди удивлялись: как удалось за одну ночь вернуть фасаду Мавзолея прежний вид? Ведь прежде чем Ленину «подложили свинью» (как, оглянувшись по сторонам, выражались тогда вольнодумцы), на венчающей вход в Мавзолей гранитной плите красовалась высеченная в камине золоченая надпись:

Л Е Н И Н  

Потом, когда покойников стало двое, удвоилась и надпись:

Л Е Н И Н

С Т А Л И Н  

Но не просто поместили второе имя под первым, а потеснили верхнюю фамилию, подвинули выше, а уж под нею высекли вторую. Ясно, что и вся поверхность камня – новая, что с этим хорошо повозились. Одной ночи на такое не хватит. Но тогда перед новым открытием Мавзолея прошло много дней, а вот теперь – как же успели, за одну-то ночь, снова плиту поменять?  

Не скажу, чтобы кто-то над этим долго раздумывал, но вопросы были. А вот ответов, как и зачастую в те времена, не было вовсе.  

Прошло много лет, и случай вывел меня на человека, который знал и поведал разгадку той маленькой, но примечательной тайны. В дружеском застолье у приятелей я познакомился с доцентом Харьковского автодорожного института Леоном Барацом. Узнав, что я журналист, он с улыбкой сообщил:  

– А я тоже, знаете ли, не чужд публицистике. Вам не приходилось читать такую книгу: «Главная площадь страны»? Там напечатан целый мой рассказ!  

Тут же хозяева извлекли из шкафа и показали нам эту красиво изданную книгу, с дарственной надписью гостя. В главе, посвящённой истории строительства Мавзолея, рассказывалось о том, как он, в то время молодой прораб-дорожник, выполнил «почётное задание»: организовал и осуществил транспортировку огромного гранитного монолита, предназначенного увенчать вход в здание усыпальницы. Глыба была добыта в карьере где-то, кажется, в Черниговской или Житомирской области, обтёсана и даже, может быть, отполирована на месте, после чего её предстояло со всеми предосторожностями доставить по грунтовой дороге на тогдашнем несовершенном гужевом транспорте – «грабарках» (телегах), запряжённых крестьянскими лошадьми, к железнодорожной станции, находившейся от карьера на расстоянии в десятки километров. Весьма занимателен был рассказ бывшего прораба о том, как удалось без приключений миновать хлипкий мостик через какой-то местный ручеёк (он очень боялся, что подводы провалятся), как «почётный» груз перегрузили на железнодорожную платформу… Однако ведь у нас речь не об этом, а о том маленьком секрете, который в книге не мог быть тогда напечатан. А сам Барац, к сожалению, вскоре умер, и получается, что я, может быть, первый, кто эту «великую тайну» теперь с его слов раскрывает.  

– Два имени: ЛЕНИН и СТАЛИН – были нанесены в 1953 году на обратную поверхность того же монолита, – весело и даже торжествующе поблескивая глазами, рассказывал Барац. – Когда же понадобилось срочно вернуть глыбе status quo, её просто перевернули на 180 градусов обратно!  

…Так что имя Сталина, вместе с именем его учителя и – в течение десятка лет – сомогильника, оказалось теперь вмурованным в гранитную плоть московского зиккурата. И посейчас остаётся там! Не правда ли, зловещий символ?  

Ведь камушек-то ещё по-всякому можно повернуть…  

* * *  

Нет, как ни крути нынче тот «камушек», на мавзолей он уже не вернётся. В одном из репортажей одной из московских телевизионных программ монолит был показан лежащим на какой-то из московских же свалок. Двухэтажная надпись «Ленин Сталин» была на месте. Рассказ Леона Бараца оказался, мягко говоря, неточным… Скорее всего, дубликат этого камня подготовили и одинокое имя Ленина высекли задолго до ХХII съезда… Но в таком случае получается, что и акция удаления мумии Сталина и предание её земле не были результатом политического экспромта, спонтанного предложения старой большевички – делегатки съезда, а готовились расчетливо и загодя.  

Однако вот аналогичный в чём-то сюжет, правдивость которого я могу засвидетельствовать лично. Начальник цеха связи на харьковском заводе имени Малышева Евгений Антонович Семененко, сидя в своём маленьком кабинете и развивая тему какого-то нашего с ним откровенного разговора, показал на висевший над ним портрет тогдашнего «первого в стране человека» – Л. И. Брежнева:  

– Вот под этим портретом, знаете ли, Хрущёв. А под ним – Маленков. А под Маленковым – Сталин…

Вот это да! Слоёный пирог истории!

Случай на партсобрании  

Абрам Алексеевич Р. преподавал в одном из вузов Харькова политэкономию. Он был старый большевик, участник минимум двух войн и вполне правоверный советский доцент. Но его дочь и зять увлеклись сионистской идеей, долго пребывали в «отказе», наконец, добились разрешения на выезд – и поселились в Израиле. Будучи вдовцом, Абрам Алексеевич женился вторично, а у этой его жены сын тоже стал израильтянином. Стариков потянуло к детям.  

Дело было, однако, задолго до горбачёвской перестройки, и их желание уехать, да ещё и в «хитрое» государство, обставили принятыми в то время оскорбительными процедурами. Например, неизбежно предстояло старому партийцу быть исключённым из «родной партии». Он, правда, попросил парторга дать ему рекомендацию для перевода из КПСС в Компартию Израиля, но тот посмотрел на него как на ненормального и сказал, что это никак невозможно, потому что невозможно никак. Желание коммуниста уехать, хотя бы и по семейным обстоятельствам, из Советского Союза считалось серьёзным антипартийным поступком, и персональное дело провинившегося полагалось рассмотреть на партийном собрании. Но устав КПСС предусматривал возможность сделать это и в его отсутствие, если он сам о том письменно попросит. Кому охота предстать перед судилищем? Конечно, Абрам Алексеевич такое заявление написал. Как через много лет (в 1990-м) предстояло написать и мне.  

Но ведь всё-таки ему очень-очень хотелось узнать, кто как себя на собрании вёл и кто что о нём говорил. Поэтому на другой же день Абрам Алексеевич отправился в гости к своему закадычному приятелю и сотруднику, которого давайте здесь назовём – доцент Портной. Может быть, вам, как понимающему человеку, будет достаточно лишь прочесть такую фамилию, чтобы понять: этот доцент тоже был еврей.  

Поднявшись по знакомой лестнице, Р. постучался в знакомую дверь. Открыл её хорошо знакомый ему молодой человек – сын хозяина квартиры. Обычно приветливый, вежливый, он на этот раз взглянул на пришедшего безумным взглядом – и вдруг разразился бранью, в потоке которой угроза спустить пожилого, степенного и грузного гостя «с вот этой вот лестницы» была ещё не из самых резких…  

– И у тебя ещё хватило наглости явиться в наш дом?! Убирайся вон!!! – кричал Портной-сын обомлевшему от неожиданности другу семьи. Того больше всего поразило, что мальчик обращается к нему на «ты»…  

* * *  

Эту историю рассказали мне два человека: двоюродная моя сестра, состоявшая в свойстве со второй женой Абрама Алексеевича, и наш с ним общий знакомый. Рассказали кое в чём по-разному. Сестра утверждала, что доцент Портной, несмотря на многолетнюю дружбу с доцентом Р., был вынужден (то ли по долгу партийной совести, то ли страшась за собственную судьбу) заклеймить ренегата-эмигранта, клюнувшего на удочку сионистов. По другому рассказу, этот Портной, преодолевая естественный страх и рискуя своей политической репутацией, стал убеждать товарищей-коммунистов в том, что причины переезда их коллеги отнюдь не идеологические, а семейно-бытовые. Так или иначе, душу Портного разрывала борьба между долгом и совестью, а также, в обоих случаях, беспокойство за свою судьбу: как расценят его поведение в коллективе? Как к нему отнесётся друг? И что скажет начальство?  

Переволновавшись, доцент Портной вернулся на своё место, сел на стул и… умер.  

Не уличайте меня в краже чеховской концовки – просто жизнь, оказывается, не так уж разнообразна! Особенно в одной, отдельно взятой стране.     

 

Разыскивается бронепоезд, или Начало и конец тепловозостроения в Харькове  

Харьковский завод имени Малышева – это город в городе. В 1995 году отмечалось его столетие, и по этому случаю выпущена была в харьковском издательстве «Прапор» толстая историческая книга. В ней, между прочим, сказано:  

«После окончания Великой Отечественной войны <…> была определена специализация нашего завода – создание впервые в СССР серийного производства магистральных тепловозов <…> Был определён прототип тепловоза нашего завода – тепловоз “Dа” фирмы АЛКО (США – Ф. Р.) с дизелем той же фирмы. В декабре 1945 г. на завод прибыл <…> тепловоз “Dа”. Последовало указание В. А. Малышева “изготовить новый тепловоз ТЭ1 и его дизель в полном соответствии с образцом”. Тепловоз и дизель были разобраны, проведено эскизирование, микрометраж, необходимые исследования. Раскрывались идеи, вложенные в конструкции узлов, деталей, механизмов. Изучались материалы, применённые технологии, термообработка, допуски и посадки. Были выпущены чертежи, другая техническая документация, разработаны все необходимые технические условия. В марте 1947 года завод изготовил первый односекционный магистральный тепловоз ТЭ1» («ХПЗ – Завод имени В. А. Малышева», стр. 409 – 410). <ХПЗ – Харьковский паровозостроительный завод – прежнее название предприятия. – Ф. Р.>  

В переводе на студенческий сленг это означает, что харьковские технологи и конструкторы по приказу своего министра просто-напросто передрали проект первого тепловоза с американского образца.  

Могут возразить: не «просто-напросто», а вложив в дело огромный труд и изобретательность. Но в студенческие шпаргалки тоже вкладывается и труд, и – уж особенно – изобретательность…Тем не менее, законность шпаргалок легко оспорить.  

Вот так и в случае «изготовления по образцу». Разумеется, слава Труду! Но о приобретении патентов, лицензий, ноу-хау и о прочих вытребеньках и прибамбасах цивилизации даже и речи не было. Мне, однако, вовсе не хочется унизить этим замечанием инженеров, техников, производственных мастеров и рабочих завода. Труд, ими выполненный, огромен. Однако ведь вор-«медвежатник» (так называют на уголовном жаргоне взломщика сейфов), а то и «домушник», умело орудующий фомкой да отмычкой, тоже трудится… Увы, описанную операцию по копированию одного из 70-и американских тепловозов, полученных Советским Союзом, очевидно, по ленд-лизу от заокеанских союзников, иначе как кражей интеллектуальной собственности не назовёшь. Ну, что ж, она полностью вписывалась в ленинско-сталинский принцип: «Нравственно всё, что в интересах социализма», на деле означавший: «Нравственно то, что… безнравственно». Раз нужно (якобы нужно!) для социалистической родины (якобы социалистической!), значит люди шли на всё – даже на выполнение требования партийно-государственного пахана: передрать – «в полном соответствии с образцом».  

О полноте этого соответствия забавную подробность мне рассказал мой школьный друг Коля С., пришедший на завод по институтскому распределению и проработавший там до пенсии – от одного из первых тепловозов до последнего, а потом ещё лет 25. Конструкторы отнеслись к приказанию министра буквально – они перенесли на чертёж даже какие-то неизвестно для чего приваренные к корпусу американского тепловоза стальные скобки. Никто не мог догадаться о техническом назначении этих деталей. Думали-гадали, пока кого-то из самых проницательных не осенило: да ведь это чалочные приспособления! Тепловозы из США нельзя было доставить иначе как через океан, вот и приварили несколько скоб для зачаливания – крепления канатами к палубным кнехтам и ограждениям!  

Много есть в книге по истории завода эпизодов заводской истории, фактов, имён, даже мою фамилию там упомянули, хотя уж без неё-то легко можно было обойтись. А вот такой сочной детали, как этот казус с крепёжными скобами, там нет.  

* * *  

Теперь перенесёмся от тех дней лет на двадцать вперёд – в обстановку, которая возникла на том же заводе к началу 1968 года. Это в советской истории как раз начало «застоя». Вот что говорится в той же книге:  

«Развитие тепловозостроения на нашем заводе, являвшемся ведущим заводом танкостроения страны, сдерживалось руководством министерства оборонной промышленности для обеспечивания (так в тексте. – Ф. Р.) преимущественного развития танкового производства. В 1968 году по постановлению правительства СССР производство тепловозов на нашем заводе было прекращено» (Там же, стр. 492).  

В книге рассказано о борьбе, развернувшейся между харьковскими и луганскими тепловозостроителями. Если у харьковчан основной продукцией были танки, то на Луганском заводе имени Октябрьской революции – именно тепловозы. Здесь за день выпускалось столько же тепловозов, сколько в Харькове – за целый месяц, а, может, и больше. Конечно, производство этой продукции на специализированном (Луганском) предприятии было гораздо более рентабельным. Но именно в Харькове сложился и действовал мозговой штаб тепловозостроительной отрасли. Ведь харьковский завод ещё в конце XIX века был основан как локомотивостроительный, и кадры инженеров- конструкторов преемственно формировались в течение десятков лет. Перевести целый коллектив таких специалистов даже в не очень дальний Луганск было немыслимо. Но и оставить его без собственной производственной базы – это значило бы обречь конструкторский отдел на развал и ликвидацию. Впрочем, возможно, именно этого и хотелось луганским соперникам харьковчан.  

Постепенно (при весьма заинтересованном содействии министерства оборонной промышленности, в ведение которого с некоторых пор был передан завод имени Малышева), строительство тепловозов было здесь свёрнуто до анекдота: вся ходовая часть машин прибывала (на своих колёсах – по рельсам) из Луганска, а харьковчане только вставляли в эту коробку свой дизель-генератор.  

Луганск настаивал на своём, харьковские кадры, создавшие (на базе скопированного у американцев оригинала) целую гамму модификаций советских локомотивов, пытались сохранить свой коллектив. Вопрос был вынесен на заседание Совета Министров СССР, председателем которого был тогда Косыгин.  

Об этом человеке бытует мнение как о дельном, компетентном, умном руководителе. Может быть, оно справедливое. Но об одной стороне его делового уровня могу судить определённо: он был чудовищно безграмотен. Я имею в виду не экономику, политику, финансы, но русскую грамматику. Эта его слабость открылась мне вполне случайно: в рыболовецком колхозе Юрмалы довелось посетить колхозный музей и заглянуть в «Книгу почётных посетителей». Там-то и были написанные самим премьером строки с колоссальным количеством грубейших орфографических и пунктуационных ошибок, какие простительны, может быть, пятикласснику, но не главе правительства огромной страны.  

Мой друг Коля, человек осведомлённый во всей этой истории, так пересказал мне ход заседания Совета Министров СССР.  

КОСЫГИН. Слушается вопрос: «О закрытии тепловозостроения на Харьковском заводе». Есть возражения против закрытия?  

БЕЩЕВ (министр путей сообщения). Наше министерство, как генеральный заказчик, решительно возражает, потому что…  

КОСЫГИН. Гензаказчик возражает?! Вопрос не подготовлен, с обсуждения снимается.  

Итак, постановление правительства принято не было. Логично ожидать, что Совет Министров вернулся к обсуждению, более тщательно его подготовив. Но в том-то и дело, что советская экономика слишком часто руководствовалась не логикой, а случайными решениями второстепенных лиц.  

Как же понять фразу в книге по истории завода о том, что производство тепловозов в Харькове было прекращено по постановлению правительства? Забавно, однако это – правда. Постановление было принято, но… без обсуждения! И тот же Косыгин, возможно, даже не заметил, что подписал его.  

А дело в том, что луганские соперники не сидели сложа руки. Да и харьковские – тоже. После неудачного заседания правительства каждая из этих двух групп стала лихорадочно искать влиятельные связи в чиновничьих кругах. Разного уровня. И луганчане харьковчан переиграли, найдя блат в Госплане. Некий тамошний службист, верставший квартальные планы, НЕ ВКЛЮЧИЛ в таблицу плана для Харьковского завода имени Малышева строку о тепловозах. Гениально просто: со второго квартала 1968 года выпуск тепловозов Харькову перестали планировать, так сказать, явочным порядком. После драки кулаками не машут даже министры путей сообщения. А подпись Косыгина, по-видимому, стояла всё же где-то внизу всей таблицы. Не мог же он вникать в каждую строчку.  

Таковы «преимущества социалистической плановой экономики».  

Единым – даже не росчерком, а прочерком пера было уничтожено харьковское тепловозостроение, распущен лучший и опытнейший конструкторский коллектив, ликвидирована интеллектуальная база целой отрасли. И мой друг Коля «пересел с тепловоза на танк».  

Правда, в том же 1968-м группа локомотивостроителей занялась было проектированием кой-чего весьма железнодорожного… Знаете – чего? Но лучше дадим опять слово техническим историкам:  

«Последней работой локомотивного конструкторского отдела 65 явилась разработка проекта бронепоезда. Проект выполнен по заданию правительства с целью усиления охраны государственной границы и в связи с ухудшением отношений с КНР <Китайской Народной Республикой. – Ф. Р.>. Разработка проекта началась в 1968 году после прекращения на заводе производства тепловозов <…> В 1970 году были проведены Государственные испытания опытного образца бронепоезда. Дальнейшие работы были прекращены в связи с нормализацией отношений с КНР. В конце 1970 года локомотивный конструкторский отдел был расформирован, а его коллектив включён в состав конструкторского отдела тягачей…» (Там же, стр. 493 – 494).  

*  

Вот так, по блату, по сговору не очень значительных чиновников был решён важнейший народнохозяйственный вопрос. Мне кажется, та свистопляска, тот разгул и разлад, которые и посейчас царят в экономике стран бывшего СССР, суть лишь продолжение и развитие тенденций, созревших внутри прежней системы.  

…Но интересно бы узнать, где та груда металла, которая совсем напрасно (вдобавок к другим неисчислимым грудам) создана была замечательными специалистами? Где этот ненужный бронепоезд?  

Популярная советская песня даёт исчерпывающий ответ на этот вопрос: «Наш бронепоезд стоит на запасном пути».  

…Ну, а где ж тот «запасный путь»?..

 

Вместо послесловия к предыдущей «саге»

(Письмо «пересказчику» от «источника»)  

«Теперь о твоих трёх очерках, которые ты мне прислал. Первые два интересны, в них отражено время! А вот третий – об истории закрытия производства тепловозов на нашем заводе, – как я полагаю, вряд ли кого-нибудь заинтересует (я имею в виду массового читателя). Ветераны тепловозостроения вряд ли прочтут его, да вообще их мало осталось. “Иных уж нет, а те далече!” Это интересно таким, как я, как напоминание о молодости, вот и всё. Этот факт неинтересен для читателя сегодняшнего, как мне кажется, потому, что в нём нет “жертвы”, никто не лишился работы, должностей, зарплаты, никого не посадили и не расстреляли. Ну, а тот ущерб, который был, безусловно, нанесён отрасли тепловозостроения, вряд ли взволнует “широкие читательские массы”. Однако всё это не означает, что я хочу, чтобы ты не печатал этот очерк, поступай по своему усмотрению. Но если ты решишь его печатать, то прошу учесть мои замечания.  

1. Копирование образцов иностранной техники было в те годы распространено очень широко во многих отраслях, в том числе и в тепловозостроении. Но одни отрасли так и останавливались на копиях, а другие, как это случилось и с тепловозостроением, становились потом на самостоятельный путь и часто превосходили зарубежный уровень. Так получилось и с тепловозостроением. Начав с копирования американского тепловоза Da (а не Да, как ты написал), талантливый коллектив конструкторов Харьковского завода создал семейство тепловозов и дизелей, не уступающих лучшим зарубежным образцам, а кое в чём и превосходящих их. И на этот факт, мне кажется, стоило бы обратить внимание в твоём очерке.  

2. Скобы “неизвестного назначения”, действительно, были скопированы с американского образца, но не тепловоза, а дизеля! Но сам я не был ни свидетелем, ни, тем более, участником этого дела, так как поступил на завод гораздо позже. А узнал я об этом комичном факте от кого-то из моих друзей-дизелистов и, конечно, вполне мог рассказать тебе.  

3. Ты написал: “Если у харьковчан основной продукцией были танки, то на Луганском заводе имени Октябрьской революции – именно тепловозы”. Тут требуется существенное уточнение. До начала 60-х годов основной продукцией Луганскогог завода были не тепловозы, а паровозы! А Харьковский завод после тепловозов ТЭ1 и ТЭ2 выпускал тепловозы ТЭ3 собственной конструкции, но масштабы производства не удовлетворяли потребностей железнодорожного транспорта. И, то ли по решению Госплана, то ли Совмина СССР, наш завод передал Луганскому полный комплект документации тепловоза ТЭ3: чертежи, технологию и т. д. Ты сам понимаешь, что на голом месте нельзя быстро создать ничего принципиально нового. Нужны годы, чтобы создать “школу”, приобрести опыт, пройти путь от неизбежных неудач к достижениям. Так что наш опыт, наша помощь были крайне нужны Луганскому заводу, чтобы в дальнейшем он мог пойти своим путём. И Луганский завод довольно долго выпускал тепловозы ТЭ3 по нашим чертежам, именуя их ТЭ3Л. А наш завод ещё несколько лет выпускал тепловозы ТЭ10, которые были шагом вперёд в развитии всей отрасли тепловозостроения в СССР.  

Ты пишешь: “Постепенно… строительство тепловозов здесь (т. е. на Харьковском заводе) было свёрнуто до анекдота: вся ходовая часть машин прибывала (на своих колёсах – по рельсам) из Луганска, а харьковчане только вставляли в эту коробку свой дизельгенератор”.  

На самом деле, если мне не изменяет память, это было не так. Для тепловозов ТЭ3 наш завод отправлял дизельгенераторы в Луганск. А что касается тепловозов ТЭ10, то, действительно, луганчане изготавливали по нашим чертежам ходовые тележки и присылали их нам. Дело в том, что, кроме техдокументации, мы отправили в Луганск и массу специального оборудования, и делать тележки ходовых частей нам было не на чем.  

Теперь о заседании Совмина СССР “О закрытии тепловозостроения на Харьковском заводе”. Я с удовольствием прочитал это место в твоём очерке. Дело в том, что эти подробности я впервые узнал… из твоего очерка! Уверен, что этот эпизод рассказал тебе не я, а кто-то другой, так что не могу ни подтвердить, ни опровергнуть историю, описанную тобой со стенографической точностью. Хотя, вполне допускаю, дело обстояло именно так. А вот что Госплан просто не включил тепловозы в план нашего завода – это факт. Я это знал и, вполне вероятно, мог рассказать тебе об этом. Вот всё, что я хотел сказать тебе по поводу твоего очерка.  

А в дополнение к этому могу рассказать тебе один не известный широко случай из истории нашей борьбы за сохранение проектирования и производства тепловозов на нашем заводе. Это просто тебе для сведения, так как и этот эпизод тоже мало кому будет интересен, мне кажется.  

Директором нашего завода в конце 60-х годов был О. В. Соич, человек мудрый, дальновидный, много сделавший для развития нашего завода. Он поддерживал нашу борьбу за сохранение тепловозостроения на заводе, подписывал все подготавливаемые нами обращения в разные общесоюзные организации, вплоть до ЦК КПСС, до тех пор, пока министр оборонной промышленности С. А. Зверев, которому подчинялся наш завод, не запретил ему это. Тогда Олег Владиславович пообещал нам устроить встречу со Зверевым C. А., когда тот приедет на наш завод. И такая встреча состоялась. В ней приняли участие заместители главного конструктора по локомотивостроению Е. А. Артизанов и В. И. Кошевой (их обоих, увы, уже нет на этом свете) и я. Мы приводили министру доводы в пользу сохранения тепловозостроения, Зверев приводил свои доводы противоположного свойства. До определённого момента разговор проходил в нормальном тоне, но постепенно министр стал “накаляться”. А когда я привёл в качестве очередного довода тот факт, что завод получает хорошую прибыль от производства тепловозов, которое, таким образом, является рентабельным, Зверев взорвался (цитирую по памяти, но, думаю, почти дословно): “Да я завалю вас деньгами, но мне нужны танки, а не тепловозы!” На этой ноте наша встреча закончилась. Ну, а результат тебе известен – тепловозостроение на заводе прекратилось.  

И, наконец, последнее. Если под псевдонимом “Мой школьный друг Коля С.” ты имеешь в виду меня, то после внесения уточнений, о которых я написал, я не возражаю против ссылки на меня, но и не настаиваю, так что ты можешь сохранить “Колю С.” Если же не сочтёшь мои замечания приемлемыми, то оставь “Колю С.”.  

Вот такое письмо получил я от своего ближайшего школьного друга Анатолия Абрамовича Новика, которого, действительно, скрыл под именем «Коли С.», потому что не знал, как он отнесётся к моей попытке воспользоваться его рассказами. Но однажды отважился – и послал несколько записанных мною «Чужих рассказов» ему на суд. В том числе и «сагу о тепловозах». Результат – вот это письмо. Меня озадачило, но не удивило то, что часть сведений оказалась новостью для него самого: я их, конечно, не сам придумал, а просто мне рассказал (о заседании Совмина) другой человек – я даже, кажется, вспомнил, кто… Пускай же «Коля С.» будет общим их прообразом, а уточнения и другие Толины замечания я с благодарностью принял и, как видите, дополнил ими свой неточный пересказ.  

Что же касается беспокойства моего друга на тему «Кому это всё вообще нужно», а также его сомнений, интересно это «широкому читателю» или не интересно, то предоставляю решать этот вопрос самим читателям, широким, узким и средним. Хочу лишь высказать своё мнение.  

Что до чисто сюжетной, литературно-психологической стороны сюжета, не включающего, как полагает мой друг, ни одной видимой «жертвы», то я с ним не согласен совершенно. На самом деле таких жертв много – их просто не сосчитать! Вся великая страна лопнула, миллионы, десятки миллионов судеб человеческих оказались искалечены бессмысленным, агрессивным курсом советской системы, а «тепловозная трагикомедия» – лишь частный пример, один из множества. Но она, если задуматься, великолепно иллюстрирует неразбериху, чудовищный эгоизм бюрократов, погубивший державу, за которую многим из нас до сих пор обидно.  

После развала Советского Союза и сейчас ещё приходится слышать о том, будто развалили эту некогда могущественную страну «три пьяных мужика в Беловежской пуще». Один из (уверен: множества!) фактов, ярко опровергающих такую «версию», – история загубленного харьковского локомотивостроения. Страна, переплавлявшая народное богатство в никому не нужный, но всему миру угрожавший металл; страна, где министр оборонной промышленности не хотел и слышать о нуждах мирной отрасли, о выгодах мирного производства; страна, в которой царила конкуренция не идей и умов, а интриг и блатов, – такая страна уже не имела внутренних скреп. И она развалилась.   

 

Европа догорала  

Мой друг Гастон (школьная кличка однокашника моего Игоря Гасско, ныне, увы, давно покойного) был в начале 10-го класса исключён из школы за драку и поступил в школу вечернюю, «взрослую». С его слов я записал эту историю, к которой и сам был слегка причастен – правда, лишь своим знакомством с основными её участниками.  

Вместе с Гастоном заканчивал вечернюю школу 20-летний оболтус Фима, не умевший писать сочинений по русской – да и по любой другой – литературе. Единственным интересом этого еврейского митрофанушки был в то время, как теперь это называют, секс.  

– Фэлинька, Фэлинька, – приговаривал, подмигивая мне, кругленький, плечистенький, рыженький коротышка Фима, когда я, по просьбе Гастона, пытался помочь ему хоть как-то подготовиться к экзаменационному сочинению (мы, все трое, поступали тогда в медицинский институт). – Да брось ты эту муру – вот лучше послушай, я тебе расскажу про «цвишн ди фис» (В переводе с идиша это означает: «между ног»…).  

Другой Гастонов приятель, Жора Боровик (он же – Жоржик, он же – «Дворжик») сумел оказать Фиме помощь куда более действенную, чем моя: этот отличник составил и переписал бисерным почерком в крошечную книжечку-шпаргалку сочинение на любую вольную тему.  

Поясняю для молодёжи: из трёх тем, которые предлагались на выбор для экзаменационного сочинения, две были конкретно-литературные, то есть по какому-то определённому художественному произведению (ну, скажем: «“Евгений Онегин” А. С. Пушкина – энциклопедия русской жизни своего времени»), а одна – самого общего (обычно – политического) звучания; она-то и называлась «свободной», или «вольной».  

– Понимаешь, – вдохновенно разглагольствовал Гастон, – Жоржик рассудил так: вольная тема – это всегда об одном и том же. Немножечко – о Ленине, немножечко – о Сталине, затем – о партии, комсомоле, Родине, об Отечественной войне, о борьбе за мир и, конечно, о труде на благо народа и о ненависти к капитализму. Вот он обо всём этом и написал. А начал сочинение так: «Европа догорала». Концовка – тоже эффектная: «Поезд стремительно мчится вперёд. Машинист зорко вглядывается в даль. Впереди видны огни большого города…»  

Мы всласть посмеялись над остроумной Жоржиковой пародией. Но он и в самом деле дал её Фиме перед экзаменом. Фима на экзамене добросовестно передрал этот текст – и … получил искомую «четвёрку»!  

– А как всё-таки звучала тема? – спросил я (мы с Фимой поступали на разные факультеты, и дни экзаменов у нас не совпадали).

– Ай, Феля, ну какое это может иметь значение? – ответил Гастон. – Сочинение «Дворжика» рассчитано на любую тему, лишь бы она была вольная! Главное – у Фимы «четвёрка», и ему этого достаточно!  

Эпилог  

Из нас троих конкурс выдержал только Фима. Он закончил-таки медицинский институт, всю жизнь проработал врачом (правда, санитарным – подобные дипломы в Израиле почему-то врачебными не признают) и даже защитил кандидатскую диссертацию.  

…Я позабыл сказать: Фимин папа был известным в городе финансовым ревизором. Грозой всех учреждений, включая мединститут.   

 

Заголовок

– Сижу дома за письменным столом, мучаюсь над заголовком новеллы, – рассказывал мне журналист и писатель Саша Кучерский, – а за мною наблюдает мой старый дедушка – в прошлом часовой мастер.  

– Что ты всё сидишь-сидишь, думаешь-думаешь, а ничего не пишешь? – наконец, спрашивает у меня старик.  

– Да вот, дед, никак не могу название к рассказу сочинить. Рассказ уже весь в голове, а названия нет…  

– Что-о? Название? Ты не можешь придумать названия? Вы слышите? – Дед возмущённо обращается к кому-то третьему, хотя, кроме нас двоих, в комнате никого нет. – Он не знает, как назвать то, что сочинил!  

И тут же мне предлагает:  

– Ну, хочешь, я тебе придумаю? Пиши: «Вперёд, под красным знаменем!»   

 

Товарищ Гитлер  

Александра Соломоновна Шехтман, мама известной ныне своими искромётными стихотворными шутками Ренаты Мухи, преподавала немецкий в Институте иностранных языков. Она и рассказала мне, и ещё кому-то из приятелей Реночкиных школьных лет, эту историю.  

В 1940 – 41 году, перед войной и даже когда война уже началась, был у них в институте студент – хороший еврейский мальчик, тихий, спокойный, и фамилия совершенно еврейская: … Гитлер.  

В один из первых дней войны его вызвал директор института (ректоры тогда стояли во главе только университетов) и сказал:  

– Товарищ Гитлер!  

(В этом месте рассказа мы с приятелем, хорошо помню, рассмеялись – и сколько потом ни пересказывал сам, слушатели неизменно смеются. Почему бы?..)  

– Товарищ Гитлер! – сказал директор проникновенно. – Вам необходимо сменить фамилию. Неприятно, знаете ли, вашим товарищам, да и преподаватели будут избегать к вам обращаться… Причина более чем уважительная, и вы подайте заявление куда следует, а мы вас поддержим.  

– Извините, уважаемый товарищ директор, – тихо, но с чувством собственного достоинства и правоты возразил Гитлер, – я как-то не совсем вас понимаю… Мой папа – Гитлер, мама – тоже Гитлер, дедушка, бабушка, вся родня – мы все Гитлеры. Никто из нас не опорочил своей честной фамилии – с какой стати я должен её менять?! И не подумаю! Ему надо – вот он пусть и меняет!

Страницы