Брюсов?
О, поверьте, это редкое упорство в симпатиях при редком лукавстве мысли.
Пусть уверяет он нас в чём ему угодно. И в том, что он «любит берёзки в Троицын день», и «большие дома, узкие улицы города», «грохот его и шумы певучие», и «линий верность» и «в мечтах предел».
И в том, что он «о флорентинках прошлых дней» «мечтал так ясно в обманах лунных», и что страсть его – «встречать на улице слепых без провожатых».
Когда Андрей Белый ознакомился с первыми главами «Огненного Ангела», печатавшегося в «Весах» в 1907 – 1908 гг., ему открылся потаенный смысл тех странностей, которыми его преследовал Брюсов: «...обирал он себя для героя романа, для Рупрехта, изображая в нем трудности нянчиться с “ведьмой”, с Ренатой; натура, с которой писалась Рената, его героиня, влюбленная в Генриха, ею увиденного Мадиэлем, есть Н***; графом Генрихом, нужным для повести, служили ему небылицы, рассказанные Н*** об общении со мной; он, бросивши плащ на меня, заставлял непроизвольно меня в месяцах ему позировать, ставя вопросы из своего романа и заставляя на них отвечать; я же, не зная романа, не понимал, зачем он, за мною – точно гоняясь, высматривает мою подноготную и экзаменует вопросами: о суеверии, о магии, о гипнотизме, который-де он практикует; когда стали печататься главы романа “Огненный Ангел”, я понял “стилистику” его вопросов ко мне»; «Автор рассказа – Брюсов; граф Генрих – лучшая часть меня, борющаяся “светом” с мраком; Рената – полная копия с Нины Ивановны Петровской».
Герой романа, от лица которого ведется повествование, бывший студент Кельнского университета Рупрехт возвращается на родину после пятилетнего пребывания в Америке. По пути в Кельн, в придорожной гостинице, он встречает Ренату – женщину, одержимую демонами, которая рассказывает ему историю своей жизни.
«Огненный Ангел» Валерия Брюсова – своеобразное явление в русской литературе: личная, биографическая основа мастерски скрыта в нем под тщательно выписанными аксессуарами Германии XVI века. На эту особенность обращали внимание не раз. «Роман <…> не только знакомит нас с фактами культурной жизни, с воззрениями известной части немецкого общества XVI века, – писал в 1930-е гг. А. И. Белецкий, – но представляет, до некоторой степени, “мемуары” Брюсова о его личной жизни и жизни группы, с которой он был связан в Москве девятисотых годов. Для нас это, следовательно, роман вдвойне “исторический”» [1]. М. А. Кузмин, касаясь «Огненного Ангела», намекал: «Нам кажется, что мы не ошибемся, предположив за внешней и психологической повестью содержание еще более глубокое и тайное для “имеющих уши слышать”, но уступим желанию автора, чтобы эта тайна только предполагалась, только веяла и таинственно углубляла с избытком исполненный всяческого содержания роман. При всем историзме своем, “Огненный Ангел” проникнут совершенно современным пафосом и чисто брюсовской страстностью при спокойствии и сдержанности тона <…>» [2]. Сопоставление реальных жизненных судеб с сюжетными перипетиями «Огненного Ангела» позволяет не только с большей полнотой и глубиной раскрыть проблематику этого произведения, но и затронуть некоторые существенные аспекты символистского мироощущения и специфически символистского литературного быта.
Рукописные материалы к «Огненному Ангелу» хранятся в архиве Брюсова в Российской государственной библиотеке. Рукописи разнообразны по содержанию: в их составе – планы романа, законченные отрывки, почти идентичные печатному тексту, черновики глав, не вошедших в состав произведения, наборный экземпляр рукописи, наброски примечаний, выписки из исторических источников, машинописные копии иностранных рецензий, – всего 677 листов. Изучение этих материалов позволяет гипотетически восстановить историю написания «Огненного Ангела». Из исследователей творчества Брюсова рукописей романа прежде касались А. И. Белецкий и Э. С. Литвин.
До сих пор оставался невыясненным вопрос о хронологических рамках работы Брюсова над произведением. Так, например, А. И. Белецкий писал: «К сожалению, нам не удалось установить, по доступным нам материалам, хронологические даты начала, развертывания и окончания работы над повестью. По-видимому, точных указаний такого рода нет ни в дневниках, ни в переписке Брюсова». Исследователи прибегали к предположительным датировкам.
