Голуби мира

Цикл публикаций

Публикации автора

Голуби мира

Апрель 1950 года. Старший пионервожатый Харьковской средней школы № 132 Феликс Рахлин (в центре) в Центральном парке культуры и отдыха им. Горького. На День Светлого Христова Воскресенья, чтобы отвлечь детей от религии и церкви, был назначен массовый "День птиц", во время которого проводилось шествие школьников с заранее собственноручно изготовленными сковречниками. В заключение пионеры должны были развешать птичьи домики по деревьям. На самом деле всё это придало христианскому празднику Пасхи дополнительное оживление и жизнеутверждающую торжественность!

80-му юбилею поэта, журналиста, мемуариста и со-редактора альманаха «Тредиаковский» Феликса Давидовича Рахлина посвящается…

Дорогой Саша, могу ли обременить Вас необременительной просьбой? У вас там, в России, раздают на улицах «георгиевские» ленточки ко Дню Победы. Специально гоняться не надо, но, если вдруг попадётся, я бы хотел получить от Вас в конвертике такой сувенир — для меня, не смейтесь, очень дорогой и полный значения. Помню ту войну, как будто она была позавчера. Конечно, был я мухой на голове у вола из басни И. Дмитриева, но ведь и мы пахали… Например (смешно!) я вязал снопы на колхозном поле в 1942… Но уж вот что ещё важнее: голодал… как все… А уж как мы болели за наших!!!

 

(Феликс Рахлин. Из письма в Псков, 2010)

Голуби мира

 

Директором школы была Матрёна Петровна: большая, седоватая, чисто вымытая, благостная и — трусливая. Боялась она — всего, но главное — начальства. Зато завучем при ней был орёл. Ну, не орёл, так лев. Лев Абрамович Мильман.

За год или два до этого — примерно, в 1948-м или 49-м — он и сам возглавлял одну центральную мужскую школу. В Израиле как раз шла война за Независимость, вызывавшая в СССР особенно острый интерес, во-первых, у евреев, а, во-вторых, у юдофобов. И тем, и другим было как-то странно и забавно, что у евреев есть собственная армия, что она воюет, да при этом ещё и бьёт своих противников. В центральной школе нашего большого украинского города было много еврейских детей. Кто-то из подростков однажды мелом написал на классной доске:

Проводится запись добровольцев в Палестину.

Обращаться к т. Мильману Л. А.

Откуда было знать шалунам, что под тов. Мильмана Л. А. копают некоторые учителя? Одна из них, случайно заметив «объявление о вербовке», настрочила телегу в райком партии. Там шутить не любили и завели на Льва Абрамовича персональное дело — еле спасся! Хотели исключить из партии как космополита, но ограничились тем, что влепили строгача с занесением и отправили храброго еврея на перековку к боязливой Матрёне.

Как раз в это время в моей молодой 19-летней жизни случились «искания»: я ушёл из технического вуза, но ещё не пришёл в гуманитарный — и пока что поступил на работу: старшим пионервожатым Матрёниной школы. И вскоре после успешно проведённого «Дня птиц» энтузиаст Лев Абрамович дал мне сходу новое боевое задание.

Мильман слыл в школьном мире города большим придумщиком, генератором всяческих нетривиальных идей. Стоя передо мной на своих прочных, чуть кривоватых, коротковатых ногах, поблёскивая хитроватыми глазками и потряхивая остатками рыжеватых, жёстко вьющихся проволочных волос, венчавших крупную, с мясистым лицом, заметно лысеющую голову еврейского гнома, он развил передо мною идею оригинальнейшего оформления школьной колонны на первомайской демонстрации.

— Я заказал шефам огромный земной шар! Мы повезём его на велосипедных тележках в голове колонны. А поравнявшись с обкомовской трибуной, выпустим над ним стаю голубей. Голуби мира над земным шаром! Как на международном фестивале молодёжи! Тучи голубей над площадью: красота! Сила!!! Ты видел документальный фильм о фестивале?

— А где взять столько голубей? — спросил я робко.

— О! — сказал завуч, подняв палец вверх, и, глядя на меня, выдержал многозначительную паузу. — Вот это мы как раз и поручим тебе! Пройдись во время уроков по классам (учителям скажешь: «Лев Абрамович разрешил») и кинь детям клич. Пусть пионеры-голубятники (их в нашем районе, на Шатиловке, ого как много) дадут на время своих птиц для доброго дела. Голуби ведь потом всё равно прилетают домой…

— Только сначала зайдите в райком — пусть они утвердят нашу идею, — добавила Матрёна Петровна, озабоченно вздохнув.

Люда Бутырина, инструктор райкома комсомола по пионерской работе и, следовательно, моя начальница, от идеи пришла в восторг. Но дать «добро» сама не решилась, а повела меня к первому секретарю — молчаливому парню по имени Марат. Марат угрюмо выслушал меня — и ушёл в райком партии: согласовывать, а мне велел ждать результата. Часа через полтора вернулся и сказал:

— Секретарь райкома партии дал «добро». Но предупредил: ни на одном голубе не должно быть ни единого тёмного пёрышка. Понял? Голуби мира бывают только белоснежные. Понял? Так что гляди в оба: дело серьёзное. Понял?

Проникнувшись серьёзностью дела, я пошёл по классам и, мешая учителям проводить уроки, всюду сказал пламенную речь. Шатиловка, где находилась школа, тогда представляла собой район, в основном, одноэтажной застройки, и голубей во дворах, действительно, было много. Однако чисто белых, как мне говорили мальчишки, не находилось. Правда, один из юных голубятников, шестиклассник Витя, объяснил иначе:

— Пацаны боятся: голуби могут полететь за «чужаком» — и не вернуться…

Тогда я, по указанию того же Льва Абрамыча, повторил свой ораторский тур по классам. Но на этот раз просил о другом: пусть, кто сколько сможет, принесёт денег на… покупку белых голубей! Предполагалось приобрести их на птичьем рынке. Как видно, мне, в самом деле, удалось говорить зажигательно: школьников, к ужасу учителей, как ветром сдуло с мест: на перемене все побежали просить у родителей деньги на благое дело. И некоторые даже вернулись со своими скромными вкладами. Собранная сумма была невелика, но назавтра мы отправились за покупкой. Мы — это я и Витька, который взялся меня консультировать. Птичий рынок был тогда на Ивановке, за Кузинским мостом. Мы немедленно взвинтили там цену на чисто белых голубей, которых на рынке оказалось совсем не много: у остальных хоть одно тёмное пёрышко, да найдётся, подлое… Проверяя, я был идеологически стоек, бдителен и придирчив. Всё же мы обнаружили и купили штуки четыре чуть ли не альбиносов. А потом мой консультант прямо сердцем прикипел к одному великолепному снежному турману и уговорил меня отдать за него весь остаток денег. Итого голубей у нас получилось пять. Явно не фестивальная «туча»… Но ещё одного Витька обещал принести из своей голубятни.

Меня осенило выпросить в зоопарке чучело белого «трубача», которое я видел там в музее. Чучело в небо не взлетит, но зато его можно будет прикрепить на «земной шар» к Северному Полюсу. В зоопарке, однако, потребовали под прокат чучела гарантийное письмо за подписью директора школы. Матрёна долго вздыхала, но письмо дала.

Тут прибыл от шефов «земной шар». Чтобы раскрасить на нём материки и моря, понадобилось соорудить под этот огромный глобус временную подставку. Завхоз сказал:

— Там в подвале садовая скамейка стоит — когда-то из парка Горького старую привезли…

Группа пионеров под моим руководством принялась вытаскивать скамью из тьмы подвала на Божий свет. Но когда мы это сделали, всем открылась следующая надпись, глубоко вырезанная ножом на спинке скамьи:

 Здесь шворились Колясик и Любка

 14 июня 1947 г.

— Тащите обратно! — махнул я рукой, и понятливые пионеры с тем же энтузиазмом поволокли мемориальную скамейку любви назад — во тьму забвения. Может, она и до сей поры там стоит…

Устроив подставку из каких-то других подручных средств, мы принялись красить планету в политические цвета. Лев Абрамыч как учитель истории с партийным билетом предписал:

— СССР выкрасить алым цветом, страны «народной демократии» — розовым, а всю остальную сушу — зелёным. Моря и океаны — конечно, голубым. А США — коричневым!

Так и поступили. Потом долго совещались, как прикрепить к Северному полюсу музейное чучело. Дырявить под шурупы лакированную подставку экспоната никак нельзя, а к круглой поверхности шара его ни привязать, ни приклеить… От прежней идеи пришлось отказаться. Решили, что чучело понесёт в гордо вытянутой руке какой-нибудь красивый пионер. Тут подоспело и деревянное кольцо, прикреплённое к велосипедам — в него мы и всадили нашу грешную Землю.

 

* * *

 

Праздничное первомайское утро настало. Шар выкатили на дорогу, за ним выстроилась колонна школьников — и началась обычная праздничная мешанина и канитель: песни и пляски в кругу, медленные передвижения по улицам, внезапные марш-броски после долгих стояний на перекрёстках… Перед шаром всё это время важно выхаживал с чучелом белого трубача в правой вытянутой руке шестиклассник Юра Голота — по внешности плакатный пионер, но в жизни шкодливый троечник. Я уже знал, что он — пироманьяк: ужасно любит изготавливать разные взрывчатые устройства и пускать их в действие в самых неподходящих местах. Его уже не раз доставляли в милицию за взрывы и поджоги, чем он откровенно гордился. Нести чучело Голоте поручил Лев Абрамыч, чтобы, как он выразился, «нейтрализовать мерзавца». Но я не шутя боялся, как бы проказник не устроил перед трибуной с областными вождями какой-нибудь незапланированный фейерверк… Или, чего доброго, не взорвал наш «земной шар». Поэтому всю свою бдительность направил на него — и лишь боковым зрением поглядывал на тех, кто нёс живых голубей. У консультанта Витьки их было сразу два: облюбованный им на рынке белоснежный турман и свой, принесённый из дому. Оба сидели у него за пазухой, я прекрасно знал, что страстный голубиный охотник мечтает приманить купленного, выпустив их обоих вместе: как заманивают «чужаков», мне рассказывал отец — в детстве и сам страстный голубятник. Он даже мне растолковывал, что у любителей такой перехват чужого не считается зазорным, и я ничуть не возражал, чтобы турман достался Витьке. Тому, однако, не терпелось, и он всё канючил:

— Дава-а-йте выпустим! Ну, дава-а-айте выпустим сейчас!

Но я был непреклонен: только на площади и только по моей команде!

Мне казалось, Витька меня просто поддразнивает. Но потом, после демонстрации, я понял: мальчишка опасался, что если выпустить всех голубей сразу, то вожделенный турман полетит не к нему, а за каким-нибудь другим из нашей пятёрки. Чего доброго, и собственный Витькин за ними увяжется. На задуманный Львом Абрамычем идеологический эффект ему было глубоко начхать. И вот он, задолго до нашего приближения к городской площади и праздничным трибунам, метнул в голубое майское небо сперва своего, а потом и нашего, купленного! А сам нырнул в толпу, да и был таков!

Остались мы при своей пятёрке голубей: четырёх живых — и одном дохлом, которого нёс юный пироманьяк Голота. По моей команде мальчишки швырнули тех четырёх в зенит, но впечатления это на вождей, по-видимому, не произвело. Представляю, впрочем, как таращились секретари нашего райкома (и партии, и комсомола), силясь разглядеть: нет ли там, в высоте, в оперении четырёх трепещущих пташек, хоть одного темноватого пёрышка…

 

* * *

 

Через три месяца в один жаркий августовский день МГБ арестовало моих родителей. В их белоснежном коммунистическом оперении ещё при Ежове кто-то обнаружил по пятнышку, а теперь вот пришёл срок отвечать. Вскоре их закатают, по приговору «особого совещания», в каторжные лагеря, с приговором на десять лет, а пока что мне пришлось в течение нескольких месяцев таскать им в следственную тюрьму передачи раз в десять дней, и чтобы оправдать своё отсутствие на работе (в этот каникулярный период вполне бессмысленной), мне пришлось пооткровенничать со Львом Абрамычем: объяснить ему, что родители «сидят».

— Не говори пока ничего Матрёне Петровне, — посоветовал он мне по-отечески. И тут же пошёл и рассказал ей всё сам.

Матрёна утратила покой. Меня ей было по-матерински жаль. Но ещё жальче — себя: как бы кто не упрекнул, что она держит на идеологической работе сына врагов народа.

И вот является ко мне в школу моя комсомольская начальница Люда Бутырина и с обычной своей радостной улыбкой предлагает:

— Подавай заявление об уходе «по собственному желанию». Марат Кузьмич сказал, что тебе здесь, на идеологической работе, нельзя оставаться: у тебя родители сидят по политической статье.

Уходить «по собственному желанию» у меня никакого желания не было. Я наотрез отказался писать заявление. В мои 19 лет мне казалось, что, поскольку я работаю хорошо (на семинарах пионервожатых во Дворце пионеров меня не раз ставили в пример), то никто меня не тронет.

Блажен, кто верует… В декабре я был вызван на заседание бюро райкома комсомола. Комсомольские боги и богини заседали до глубокой ночи. А я томился под обитой дерматином дверью. Мучительное ожидание разделяла со мною моя двоюродная сестра Светка, подружка детских лет моих. Меня оставили на закуску. Перед тем как вызвать, минут пять совещались: должно быть, Марат Булыгин объяснял, почему меня надо непременно «уйти».

В начале первого ночи, наконец, пригласили в его кабинет. Там сидели мальчики и девочки — и моего возраста, и постарше. Инструктор Людка Бутырина доложила: за последнее время он (то есть — я) резко ослабил свои усилия и развалил в школе всю пионерскую работу. Дальше последовал такой диалог:

Марат. Что вы можете сказать в своё оправдание?

Я. Мне не нужно оправдываться: работаю хорошо.

Он. Так заявлять нескромно. Понял?

Я. Но меня хвалили на всех городских семинарах!

Он. Что ж, у вас уж и недостатков нет?

Я. Почему нет? Есть, конечно.

Он (обрадованно). Ага, значит, сам признаёшь. Ну, а что говорит руководство школы?

Людка (восторженно улыбаясь) Матрёна Петровна и Лев Абрамович просили снять его за развал пионерской работы.

Марат. Поступило предложение: снять — за развал. Кто за — против — воздержался? Принято единогласно! Понял?

…Ни одного светлого пятнышка не оказалось в оперении этой вороньей стаи. И я, умывшись в Светкиных слезах, белым голубем вылетел в беспросветную, морозную, звёздную ночь.