Феликс Рахлин. О себе

Цикл публикаций

Публикации автора

Феликс Рахлин. О себе

Презентация книги Давида и Феликса Рахлиных "Рукопись". Выступает Ф. Д. Рахлин. Слева - проф. М. Гохленер. Верхний Назарет, 2007

Родился в 1931 году – в Ленинграде. С пяти до пятидесяти девяти лет жил в Харькове. Отец и мать – из первых комсомольцев, с юных лет были в коммунистической партии и безгранично в неё верили. Отец, учёный-экономист, написал главу о прибавочной стоимости в учебник, редактируемый Бухариным. Мама стала партаппаратчицей, а до того, в свои 17 лет, служила… в ВЧК, где занималась, впрочем, ч и с т о й работой: перлюстрацией. Однажды ей довелось говорить с «самим» Дзержинским. По какому-то поводу она высказала своё беспокойство, а он похлопал её жёсткой ладонью по пухлой, ещё ребячьей щёчке и сказал:  

– Не волнуйся, деточка, всё будет хорошо!  

Когда я родился, меня уже ждало моё железное имя. А сестру, родившуюся на пять с половиной лет раньше, назвали – Марлена: сразу в честь и Маркса, и Ленина.  

 

* * *  

 

Как в воду глядели наши ангелы-хранители: всё сложилось распрекрасно. Последователи железного рыцаря революции перебили-пересажали добрую половину старшего поколения нашей родни. Моих родителей настигли, что называется, вдогонку – в 1950-м, когда им было уже почти по 50. Правда, из партии любимой исключили ещё в 1936 – 37-м. А теперь дали по «десятке» лагерного срока, притом – в особых, «режимных» лагерях. За что же? Папу – за то, что в 1923 году, будучи 21-летним юношей, во время открытой партдискуссии поддержал позицию т. Троцкого по оргвопросу, Маму – за уход с партсобрания по призыву ректора коммунистического университета (она была 23-летней студенткой, а ректор – зиновьевцем, и университет носил имя т Зиновьева). «Особые» лагеря были образованы в середине 40-х вместо прежних каторжных. Название изменили, режим – сохранили. Конечно, за «неправильное» высказывание или поведение в молодые годы спустя четверть века меньшего наказания не полагалось…  

Я в это время работал старшим пионервожатым в одной средней школе и готовился поступать в педагогический институт. Родителей арестовали как раз в разгар моих вступительных экзаменов. Сестра, работавшая по университетскому распределению в деревенской глубинке, вскоре туда же и возвратилась, а мы со старой бабушкой раз в десять дней носили в следственную тюрьму по две передачи (родственники тайно нам помогали деньгами). Это занятие вынуждало меня часто отлучаться с работы, и я откровенно раскрыл завучу причину. Он немедленно сообщил директору школы, она – в райком комсомола, и бюро райкома сняло меня с должности «за развал пионерской работы в школе». На словах мне объяснили: работа идеологическая, оставить меня на этой должности никак нельзя.  

Наученный горьким опытом, я не сообщил в приёмную комиссию об ужасной перемене в моей анкете. Поступил на вечернее отделение, а днём работал. Многие мои сокурсники знали мой семейный секрет – не настучал никто!  

Но мы с бабушкой остались жить в ведомственном доме, потеряв на это право: ведь ни она, ни я не работали в ведомстве, которому дом принадлежал! Раньше там работала мама, а теперь она томилась в тюрьме, потом – в лагере. Управдом Гроза и юрист ведомства Буря (я не шучу!) популярно мне объяснили, что я должен согласиться на предлагаемый обмен, по которому вместо двух комнат по 12 кв. м. в трёхкомнатной ведомственной нам с бабушкой достанется 10-метровая комната в коммуналке горсоветовского дома, причём в ордер будет включена и отсутствующая в городе сестра. Если же я не согласен – нас выселят на окраину, а сестра потеряет городскую прописку. Это был шантаж, но – гуманный (!), и я согласился. Мы переехали в огромную коммуналку с семью соседями – некоторые из них ходили через большой коридор в туалет с личным стульчаком под мышкой.  

Ежегодно весной и осенью мне «забривали лоб», но каждый раз военкомат отправлял домой «до особого распоряжения»: в армию меня, как сына двух «врагов народа», осуждённых за «контрреволюцию по букве “т”» (троцкизм!), призывать остерегались… Так мне удалось окончить институт, жениться, отправиться с женой учительствовать в деревню… Тут, наконец, призвали: во-первых призывников рождения голодных 1932 – 1934 годов для раздутой армии катастрофически не хватало, во-вторых же, настала хрущёвская «оттепель», а с нею – «либерализация».  

В 1956-м родителей реабилитировали – как и всех остальных в семье. Но вот что меня потрясло: кроме маминого дяди Эзры Моргулиса, который в лагере стал сионистом, а позже (по оценке израильских историков) заложил основы еврейского «самиздата» в СССР, все остальные из нашей родни (конечно, исключая двух расстрелянных) вернулись правоверными коммунистами!  

В начале 1957, отслужив рядовым в Приморском крае, я вернулся к семье. Отца застал в параличе после инсульта. Мама, восстановленная было на работе, уволилась, чтобы ухаживать за больным. Более трёх месяцев я искал работу в городе: не уезжать же опять в деревню от измученных и больных родителей. Наконец, был принят на должность редактора местного радиовещания на один из заводов-гигантов. А в феврале 1958 отец умер от второго инсульта и присоединившегося инфаркта. Завещав мне… вступить в партию. Мама прожила ещё 6 лет, постепенно угасая. Лагерь обоих сломил. Но в коммунизме не разуверил!  

Под влиянием и обаянием идеологического постоянства своих родителей, в самый пик хрущёвской оттепели я выполнил отцовский завет. Правда, у меня тут был свой интерес: едва став кандидатом в члены КПСС, я обретал право сам подписывать к микрофону мною написанные заводские радиопередачи. До этого надо было отдавать их на подпись редактору заводской же многотиражки, а он, пользуясь моей зависимостью, давал мне задания и по газете, мешавшие мне сосредоточиться на своей работе.  

Годы шли, голова на плечах думала. К тому же, мне посчастливилось через родную сестру – поэта Марлену Рахлину – близко знать её давних друзей: Бориса Чичибабина, Юлия Даниэля, позднее – и правозащитника Генриха Алтуняна. Не смея в открытую следовать их примеру, я жил двойной жизнью: на работе писал «нужные» тексты (например, так называемые «трудовушки»: информации о трудовой вахте в честь Первомая, 7 ноября, очередного или внеочередного съезда, – а себе в стол – желчные сатиры. Впрочем, ни холуйскими контрсионистскими лекциями (родной партком мне их планировал ежемесячно, однако я успешно манкировал – и ни разу не попался!), ни верноподданническими выпадами против диссидентов себя не запятнал. А за гонимого Б. Чичибабина в 1967 году даже заступился в «Литературке» (это не заслуга, но – факт).  

60-е годы вообще стали для меня источником духовных озарений. Пусть не говорят, что художественная литература – просто игра ума и подсознания, а вовсе не учебник жизни. Солженицынский «Иван Денисович» меня всего «глубоко перепахал», не хуже, чем Чернышевский – Ленина: там есть персонаж, зэк-молдаванин, «настоящий шпион», а не такой, как герой рассказа, подведённый чересчур ретивым следователем под «статью» о шпионаже. И вот этот молдаванин, угревшись в трескучий мороз возле костерка, уснул – и проспал построение, теперь его бросят в гибельный карцер, он обречён! И я вдруг почувствовал, что мне до слёз жаль… шпиона! Как же так? Он враг, я обязан его ненавидеть, что за абстрактный гуманизм?! И тут я понял: да, гуманизм абстрактен, – или это НЕ гуманизм! Если человек заслужил смерть – убейте его, но не мучьте. Даже – шпиона!  

В 1966 году я был потрясён, прочитав в «Юности» роман-документ Ан. Кузнецова «Бабий Яр». Никакая цензура (следы которой явно проступали сквозь ткань произведения из-за всяческих нестыковок и противоречий) не могла скрыть заложенного в книге горького сопоставления двух, казалось бы, враждебных друг другу, но одинаково бесчеловечных тоталитарных режимов: нацизма и коммунизма. Антисемитизм, в открытую прокламируемый нацизмом и некогда активно осуждаемый коммунистами, ещё в сталинские времена был взят на вооружение советским государством. Как раз в это время мне, как редактору радио, прислали рекламу политических грампластинок, выпущенных в Киеве под эгидой ЦК Компартии Украины – среди предлагаемых политических речей Ленина из девяти там были только восемь: не хватало одной: «О погромной травле евреев». Ясно: идеологи сочли её в 1967 году неактуальной! Но не только правдивым рассказом о трагедии Бабьего Яра потрясла меня книга Кузнецова (который, кстати, правильно показал, на основе и собственных наблюдений подростка, два года оккупации прожившего на краю яра, что нацисты там после евреев казнили людей разных национальностей) – на меня произвела глубокое впечатление мемуарность романа, основанность его на фактах и документах – в сочетании с художественной яркостью в обрисовке событий и характеров.  

И вскоре я сам взялся за мемуары. Примерно в это время на вакантную должность диктора заводского радио попросился расторопный парень, литстудиец Чичибабина, Юра Милославский. Но отдел кадров его не пропустил: сперва потребовал справки «с последнего места работы» (и тот упросил выдать такую справку без указания, что работа – внештатная), а потом – справку, что он с той работы уволился (получить таковую ему, внештатному, не удалось). И я ничего не смог поделать, хотя по деловым качествам он вполне подходил, а на маленькую (65 р.) зарплату лучшего – не подберёшь. Понятно было, по тем временам, и ребёнку: его не берут как еврея (потому что в редакции радиовещания, состоявшей из редактора, корреспондента и диктора, один еврей уже был (это я), а, согласитесь, орган информации, в котором более 66 процентов персонала – евреи, – это, знаете ли… Как вдруг, по устному распоряжению секретаря парткома, зам. директора по кадрам пошёл на попятный, и Юра был зачислен. Потом оказалось: его мама работала вместе с женой зам. директора завода и приятельствовала с нею. Та, по просьбе подруги, позвонила секретарю парткома, застав его за обедом в директорской столовой, – и вопрос был решён.  

Юра поработал года полтора, сдал на заочном филфаке университета госэкзамены, получил диплом, с завода уволился… А через две недели подал документы на выезд вместе с мамой, бабушкой и женой в государство Израиль. О-па!  

На дворе 1972 год. По советским порядкам того времени без характеристики (притом – положительной) за рубеж не выпустят даже в эмиграцию. А писать характеристику – ну, черновик! – должен непосредственный начальник. То есть – я. Я и написал. Положительную.  

Кроме того, что для отрицательной у меня оснований не было, если б я её написал, неизбежен вопрос: а зачем же ты его держал, не увольнял? Но завод наш, при открытой вывеске, был сугубо военный. Головной в стране по танкостроению! Вывеска – была: «Завод транспортного машиностроения имени Малышева». Но в телефонной книге такое предприятие не значилось. Правда, один телефон – в списке школ рабочей молодёжи – там имелся: «ШРМ № 2 при заводе им. Малышева» Школа есть – а завода «нету»: во дела!  

И вот теперь с такого секретного предприятия человек уезжает прямо в Израиль?!  

То, что танки производства этого завода во время шестидневной войны достались «сионистам» от арабских разгромленных войск как трофеи, беспокоило начальство, по-моему, меньше, чем диктор Юра как будущий гражданин Израиля.  

Начальство, до тех пор ко мне благосклонное (тот же секретарь парткома не раз возглашал прилюдно: «Я люблю, как Рахлин пишет: у него есть слова!»), теперь стало смотреть на меня, как солдат на вошь. То всё был хороший, хороший – и вдруг стал ему плохой.  

– Надо закрыть вопрос по Милославскому, – сказал однажды партсекретарь. – Какие у тебя планы?  

– Мой «Ближний Восток», – ответил я (и на тогда – чистую правду!), – не дальше посёлка Восточный за ХТЗ. Там поблизости находится школа-интернат, куда меня берут воспитателем.  

– Правильное решение, – одобрил партсекретарь. Ещё бы! На меня ему теперь проще будет списать свой «грех»: блатовое устройство на работу неблагонадёжного 65-рублёвого диктора!  

Тем не менее, год эту семью держали в «отказе», пока не выпустили по списку, который президент Никсон во время визита в Москву предъявил генсеку Брежневу. Мой диктор (впрочем, в последние два месяца службы поднявшийся до корреспондента с повышением зарплаты на 5 р.!) позже из Израиля эмигрировал в США. Да-да, тот самый Юрий Милославский, известный писатель русского зарубежья.  

И я, до хрипоты с ним споривший, твердивший, что родину добровольно не покину, – его уже здесь, в Израиле, не застал.    

 
* * *

 

Проработав семь лет в школе, вернулся (когда «скандал» забылся) – в журналистику – корреспондентом многотиражки уже другого завода, внештатно сотрудничал в областных газетах, на радио и телевидении, в техникуме и клубах.  

 

* * *  

 

В Израиль прибыл вместе с семьёй в мае 1990 года после двадцати лет сомнений, тяжкой внутренней борьбы с самим собой: мне долго казалось, что Россия, Украина преодолеют юдофобию, а я себя считал (и считаю) человеком тамошней культуры, к которой привязан всей душой… Но страшные национальные погромы в Сумгаите (антиармянские), в Карабахе (антиазербайджанские), в Узбекистане (против месхетинцев) и т. д. перевернули душу. А в это время в открытую заговорили юдофобы: общество «Память», журналы «Молодая гвардия», «Наш современник»… началась массовая еврейская эмиграция. И я – последний в семье – согласился покинуть родину фактическую, репатриироваться на историческую.  

Здесь около года работал литературным редактором в одной из больших русскоязычных газет Тель-Авива. Потом, в 1991, обе наши семьи (мы двое с женой и сын с невесткой и их дочкой) получили по государственной квартире в небольшом городке Афула. Ещё три месяца ездил ежедневно на работу в Тель-Авив (выезжал ни свет ни заря – возвращался часа за два до полуночи. Пока хозяева газеты не сжалились… над собой (за каждый проработанный полный год уволенному выплачивается компенсация: «13-я зарплата») – и не попрощались со мной до окончания моего первого года работы…  

Но, по здешнему закону, репатриант, проработавший в стране по найму хотя бы один день, обязан, вплоть до наступления пенсионного возраста, систематически отмечаться на бирже труда. Иначе ему не будут платить пособие. Если бы я после прибытия в страну не устроился работать, то вплоть до пенсионного возраста спокойно получал бы пособие по безработице, а потом его переоформили бы на старческое. Но если уже где-то поработал – ходи на биржу, а если пошлют – то и на общественные работы – скажем, по расчистке леса… В мои 60 – перспектива не из лучших. Поэтому я ухватился за предложение пойти работать на небольшую фабрику социальной реабилитации. До нас, группы репатриантов, там трудились, в основном, дебилы и социально неблагополучные люди. Заработки – небольшие, но всё-таки занятость делом. И в очереди на биржу труда не надо толкаться, и пособие сохраняется. Так я проработал до апреля 1996, после чего нам с женой было назначено старческое пособие.  

Но журналистского и литературного творчества не оставил: в двух региональных газетах вёл информацию о жизни нашего города, в общеизраильской русскоязычной периодике публиковал рассказы, стихи, статьи и юморески… Особый блок в моей работе составили регулярные статьи-обзоры каждого свежего номера старейшего в стране русскоязычного общественно-публицистического и литературного журнала «22» (с № 106 – 1997 г. по № 152 – 2009 г. Это занятие продолжаю).  

С 1998 по 2003 руководил при городском Центре культуры для репатриантов литературной студией, выпустившей за это время четыре творческих альманаха «Долина» под моей редакцией, а по 2008 год включительно вёл информацию в местной прессе о работе муниципального отдела абсорбции репатриантов.  

Одним из ярких событий в моей журналистской жизни стало знакомство, дружба и сотрудничество со старейшим израильским переводчиком на иврит множества произведений русских писателей – Шломо Эвен-Шошаном (1910 – 2004). Оказал ему посильную помощь в работе над книжкой переводов из Б. А. Чичибабина, а также посвятил ряд статей ему самому, его творчеству и личному архиву, осуществив публикацию писем к нему Анатолия Кузнецова (в ж. «22» № 131 – 2004, ещё при жизни Шломо), с собственными комментариями и сопроводительной статьёй. В Израиле издал две книжки стихов: «Остаюсь человеком» (2000)  и «Свобода слова» (2002). Многие из них, а также и написанные позднее, представлены на сайте Поэзия.ру.  

Продолжил и работу над мемуарами. Они составили в результате целую серию мемуарных книг под общим названием «Повторение пройденного». Две из них удалось издать на бумаге в типографском исполнении и приличным по нынешним временам тиражом по 1000 экз. Несколько других размещены в Интернете. Есть и такие, которые пока находятся лишь в моём компьютере…