Приводим по «П.<етроградской> Правде» список расстрелянных по постановлению В. Ч. К. лиц, замешанных в последнем «заговоре»:
1) Таганцев, Владимир Николаевич, 31 г., профессор
2) Максимов, Григорий Григорьевич, 32 г., инженер-технолог
3) Туманов, Константин Давидович, 39 л., б. князь
4) Попов, Григорий Константинович, 27 л., б. дворянин <...>
30) Гумилев, Николай Степанович, 33 л., б. дворянин, филолог, поэт
По данным «П.<етроградской> Правды» в числе расстрелянных по постановлению чрезвычайки значится и поэт Николай Степанович Гумилев. Едва ли можно сомневаться в правильности этого сообщения. Может ли и станет ли разбираться какая-то чрезвычайка в том, что такое Гумилёв. Это в истории России второй после Рылеева случай, когда предаётся смерти поэт. Разница только в том, что Рылеев был поэт политический, некрупный по таланту, и принимал, действительно, участие в настоящем, нешуточном декабристском восстании. Гумилёв к политике ни творчеством, ни жизнью своей отношения не имел и вряд ли мог иметь хотя бы случайное отношение к какому-то малоправдоподобному заговору. Знавшие Н. С. Едва ли этому поверят. Повод подозревать его в противобольшевистском образе мыслей мог подать разве только его независимый, стойкий характер.
Десять лет тому назад, 27-го августа, в Петербурге был расстрелян большевиками поэт Николай Степанович Гумилёв.
Советский энциклопедический словарь говорит об этом кратко: за активное участие в белогвардейском заговоре. Здесь, за рубежом, стремясь представить себе картину последних часов и смерти поэта, один из русских писателей рисовал Гумилёва, стоящего перед чекистами.
Ему стоило только повиниться, склонить голову, привести кое-какие оправдания – жизнь его была бы спасена. Он не пошёл на это. Спокойно смотря в глаза своим палачам, Гумилёв решительно и гордо бросал губящие его ответы. Судьба его была решена. Он сам это понимал, сознавал и чувствовал.
По утрам стало холодать, и слава богу. Август уступал сентябрю, и прекрасно. На пляже – никого. И не нужно.
Море лениво шлепало ещё мягкими губами – играло своей травой: то хватало её с песка, то выбрасывало снова.
Человек стоял спиной к лёгкому ветру и выжимал несуществующий потолок, чтобы согнать лень и сон тела, а точнее, избавиться от дурнотного состояния неразберихи последних дней, когда ему казалось, что в черепной коробке – не мозг с его извилинами, а спутанные мотки киноплёнки с толкотней чужих лиц и слов, как это бывало всегда при первых просмотрах снятого материала и первых попытках смонтировать фильм.
Между тем ступни медленно погружались в мокрый песок. Как бы под тяжестью выжимаемого потолка. Это развеселило человека, он подтянулся на воображаемых кольцах, однако ноги не вышли из жёлтой трясины, а погрузились ещё: насыщенный водой и расшатанный ступнями песок не понимал человека.
Деятели советской революции любят сравнивать свою сокрушительную работу с Великой Французской революцией, хотя, конечно, не забывают прибавить при этом: мы, нынешние, много превосходнее! Надо отдать им справедливость: отчасти они правы. Если в их активе нет вдохновенных и могучих Мирабо, Дантонов, Демуленов, то злобными Маратиками, бесстыжими Гебериками и холодно жестокими фанатиками Робеспьерова толка – хоть пруд пруди. По числу жертв русская революция-пародия тоже давно превзошла свою грозную предшественницу. Она не воздвигала, но её расстрелы имели своих Лавуазье и Кондорсе, а уж сколько таковых уморено голодом и холодом, –- это и подсчёту не поддаётся. Для совершенства пародии коммунистам не доставало только Андре Шенье. Трагическая смерть Александра Блока лишь отчасти заполнила этот серьёзный пробел, потому что, хотя наш дорогой поэт умер от болезни сердца, резвившейся в результате голодной цинги, но всё же не в тюрьме и не «у стенки». Прожил бы подольше – дождался бы. Потому что его короткое увлечение вихрем коммунистической революции в 1917 г. и в начале 1918-го, неосторожными плодами которого явились пресловутое «Двенадцать» и «Катилина», быстро прошло и мало-помалу переродилось в ужас и отвращение. Одной из причин тяжкого психологического расстройства, в котором провёл он последние недели страдальческой жизни, было именно раскаяние в «Двенадцати»: он беспрестанно говорил о том и в светлые промежутки, и в бреду. Перед смертью он потребовал, чтобы были уничтожены все его рукописи. Супруге его, Любови Дмитриевне, удалось спасти только наброски первых его юношеских начинаний. Он завещал не принимать никакой услуги от окровавленного мучителя Смольного, и воля его была исполнена. Сколько лжепролетарское государство ни старалось примазаться к священной памяти поэта, – не удалось ему. Блока похоронили за свой счёт литературные организации, они же водружают памятную доску на доме, где он умер, памятник на могиле ставит семья. Все правительственные предложения по этим услугам были вежливо, но решительно отклонены.
В самом сдержанном и умеренном тоне думал я начать, рассчитывал и дальше вести свои зарубежные очерки «красного Петрограда», не давая воли лирическим порывам, не дозволяя разгораться огню гневного сердца, не допуская, чтобы на страницы мои брызнули горькие слёзы… Но, очевидно, в нынешних условиях, раз ты опять взялся за перо, «спокойно зреть на правых и виновных» невозможно, хотя бы при самой твёрдой на то решимости. Большевики обладают несравненным в своём роде даром ошеломлять человечество внезапностями такой мерзостной свирепости и низости, что никакой выдержки не достаёт на зрелище их кровавых фарсов, и самая закалённая в опыте долготерпения душа прорывается рыданием негодования и боли. Кажется, уже привыкли мы, ничем нас не увидишь, всякой гадости от них ожидаем, – нет, поднатужатся и превзойдут!
